Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как ни прискорбно, неспособность Адорно понять эти взаимосвязанные грани жизни и творчества Шёнберга оказалась сродни тому пустому месту, которое зияет в романе Манна. Как уже замечали другие, в масштабном полотне культурной истории Германии, созданном в пятисотстраничном “Докторе Фаустусе”, персонажей-евреев совсем мало, и почти все они изображены отрицательными[403]. Антисемитизм как культурная сила тоже почти отсутствует. После публикации романа в 1947 году Шёнберг был очень раздосадован тем, что Манн, даже не известив его, приписал собственному герою изобретение додекафонического метода, – и усмотрел в этом вопиющую кражу своей интеллектуальной собственности[404]. После публичного спора, развернувшегося на страницах американского еженедельника The Saturday Review of Literature, было решено, что в конце будущих англоязычных изданий “Доктора Фаустуса” будет добавляться короткое замечание, поясняющее, что двенадцатитоновый метод изобрел Арнольд Шёнберг (а не Адриан Леверкюн). Однако, как отметила исследовательница Рут ХаКоэн, самой разрушительной подчисткой подлинной истории в романе было даже не приписывание музыкальных открытий Шёнберга другому, а то, что оказалась перечеркнута вся огромная роль самого иудейства как исторической и культурной силы в совместном сотворении современной немецкой культуры[405].
Отдавал ли себе отчет в совершённой подтасовке сам Манн? Скорее всего, этого мы уже никогда не узнаем. Но есть в этой истории и еще одна загадка. В экземпляре “Доктора Фаустуса”, который Манн подарил Шёнбергу, автор сделал особую надпись: “Arnold Schoenberg, dem Eigentlichen” – “Арнольду Шёнбергу, настоящему”.
Если этот жест был чистосердечным, а не просто примирительным, тогда он еще и подчеркивает трагическую иронию, которой был пропитан эмигрантский период жизни Шёнберга. Даже на расстоянии почти пяти тысячи километров от концлагерей и застенков Германии то, что могло бы стать новой главой в немецко-еврейском сотрудничестве, так и не осуществилось. Хотя Манн и Шёнберг в итоге помирились после споров из-за “Доктора Фаустуса”, они все равно по большому счету так и не услышали друг друга: вначале им не удалось найти общие взгляды в политике, а потом Манн – по крайней мере, по мнению Шёнберга, – исключил композитора из истории немецкой музыки, причем вскоре после того, как ровно то же самое сделали нацисты. Все это композитор нес на себе под “плащом одиночества” (выражаясь словами Ханса Айслера[406]). И это лишь усиливает пафос “Оды к печали”, сочиненной самим Шёнбергом.
Надпись, сделанная Томасом Манном для Арнольда Шёнберга на экземпляре “Доктора Фаустуса”. Arnold Schönberg Center, Vienna.
Позже Адорно защищал “Уцелевшего из Варшавы” в особенности за радикальное стремление высказать правду. Это произведение, писал он, столкнулось с “полным отрицанием… посредством которого проявился весь характер действительности”[407]. Однако какие бы более глубокие истины о западном обществе в целом ни обнажало это произведение, оно, пронизанное сильными личными чувствами, едва ли могло быть задумано и тем более написано, если бы история не описала полный круг с того момента, более чем за сотню лет до рождения Шёнберга, когда Моисей Мендельсон впервые вошел в ворота Берлина, – от эмансипации евреев до эмансипации диссонанса, до эмансипации памяти.
Глава 6
Моисей в Альбукерке
Настоящее дирижирует прошлым, словно музыкантами оркестра. Настоящему нужны именно такие звуки, а не другие.
Итало Звево, Смерть
Только у хора может быть какая-то правда.
Франц Кафка, из опубликованного посмертно
Утром 19 октября 1947 года моросил дождь, но это не помешало пятнадцатитысячной толпе собраться на Манхэттене, на отрезке Риверсайд-драйв между 83-й и 95-й улицами. У этого собрания был печальный повод: публичное открытие места, где в будущем намеревались поставить первый в Америке памятник жертвам Холокоста. Со дня прекращения боевых действий в Европе прошло уже более двух лет, но вот наконец был выбран скульптор, составлен бюджет, и в тот октябрьский день должны были заложить символический первый камень. Среди официальных лиц, собравшихся под четырьмя флагами США, были мэр Нью-Йорка Уильям О’Дуайер и сенатор США Ирвинг Айвз. Выступления многочисленных высокопоставленных иностранных гостей транслировались в Европе по радио на коротких волнах.
Сама церемония была продумана всесторонне, с большим вниманием к символике[408]. Под закладной камень будущего монумента положили посвятительный свиток с текстом на древнееврейском, написанным главным раввином Подмандатной Палестины. Свиток поместили рядом с горстками земли, привезенной из концлагерей Терезин и Середь, – эту миссию выполнил министр иностранных дел Чехословакии. При закладке камня присутствовали сто бывших узников Бухенвальда и Дахау – они стояли и слушали, как президент боро Манхэттен в своем выступлении сравнивал будущий памятник со Статуей Свободы.
Выступали с пафосными заявлениями и другие. Альберт Эйнштейн не смог присутствовать на церемонии закладки лично, но прислал сообщение: “Открытие этого мемориала показывает, что не все готовы молча становиться свидетелями ужаса”. А два дня спустя газета New York Times поместила в редакционной статье собственное благословение: “Пусть [этот памятник] послужит вечным основанием для распространения доброй воли и понимания и в нашей стране, и среди всех народов на земле”.
Но получилось так, что это основание оказалось не то что не вечным, но и гораздо менее долговечным, чем могли бы себе представить журналисты из New York Times. Закладной камень мемориала можно увидеть и сегодня, да только никакого памятника на этом месте нет. Он так и не был поставлен[409]. Благие намерения очень скоро завязли в сложностях с финансированием, бюрократических проволочках и спорах из-за эстетического оформления мемориала, а потом всю затею просто забросили. Сиротливый закладной камень по-прежнему смело возвещает, что на этом месте будет воздвигнут “американский мемориал” участникам Варшавского восстания и шести миллионам европейских евреев, “принявших мученическую смерть во имя человеческой свободы”, но само это место уже стало своего рода памятником непостоянству общественной памяти, наглядным напоминанием о противоречиях между общинными, национальными и международными потребностями в воспоминаниях и поминовении, а также о том, насколько было трудно – особенно в первые послевоенные годы – постичь весь колоссальный масштаб произошедшей трагедии и уж тем более найти соответствующие способы увековечить ее жертв средствами искусства. Сегодня же бесчисленные пешеходы проходят мимо, не отрывая взглядов от смартфонов.
Табличка для закладного камня так и не построенного мемориала жертвам Холокоста в Нью-Йорке. © Lorraine Bloom Photography.
Не только каменные монументы ожидала встреча
