Эта тварь неизвестной природы - Сергей Владимирович Жарковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А какой смысл был в том, чтобы ехать всемером ставить под крышу вот этих вот нелюдей, скажи мне, Лебедь, старый ты авторитетный мудак? И ты, Чука? Вот этих — под крышу? Заранее же было ясно, что они сами выше всяких крыш, ведь и менты, и чекисты, и военные сказали же русским языком: дело ваше, но без нас. Приехали, сука. Дали гастроль. Нарисовались, хрен сотрёшь. Жили грешно, умерли страшно. Тот хоть в ведре, а ты, Чука? А ты — в кофейной чашке.
— Разбили сервиз, — недовольно сказал карлик, уперев ручонки в бочонки, глядя с той стороны своих астрономических квадратных очков куда-то, как показалось Весёламу, вниз. — Самый красивый был у нас сервиз. Двенадцать чашек. Теперь одиннадцать.
— Десять, Жека, — сказал мертвец, зевнул, как живой, и, закряхтев, поднялся на ноги. — Я свою уронил. Разбилась. Только не ори.
— Да как же не орать?! — спросил карлик, но орать однако не стал. Очень по-человечески плюнул и куда-то из поля зрения Весёлаго пропал. Хлопнула дверца, «каблучок» завёлся и уехал, оставив стул.
Салфетка, рвущая рот, пропиталась перечной слюной, горели протёртые до крови углы губ, затылок болел от узла, которым салфетка была завязана сзади и на котором он лежал. Смерть сужала круги. Прибрались, гады, осталось одно дельце — с ним закончить. Рук своих Весёлой не чувствовал, спина его их чувствовала, а сами руки отнялись, как не было их вообще. Твари позорные, на братву руку подняли, лучше сейчас убивайте, а не то, сё, и всё такое. Молить будете, в ногах ползать. Примерно это должно было, насколько он понимал, биться у него в висках бесшабашно ярыми и весёлыми кровяными толчками, но как-то не билось. И вообще никакого энтузиазма не было. Страшно было, и стремительно истекала надежда, что развяжут, что заговорят с ним, что его мастерство в переговорах, отмечаемое даже идиотом Чукой, покойным уже минут двадцать как, выручит…
Его и не били, что внушало совсем уже безнадёжную, до истерики, жуть. Могли бы хоть раз пнуть под рёбра, когда мимо ходили. Нет, переступали, не трогали. Не хочу, не хочу, не убивайте. Всё уже, всё, хватит, я больше не играю. Мне домой пора. Маме две недели уже не звонил, подумал Весёлой. Вопросы всё решал, рос над собой, видел перспективу.
Наконец навернулись слёзы, и очень некстати: как раз тут к нему и подошли, взяли за плечи, за шиворот и мощнейшим рывком поставили на ноги. Весёлой сморгнул слёзы, но всё равно уже и под носом стало мокро, и вообще никакой гордости, хотя бы внешней, и ноги подкашивались.
— Пошли, — сказал над ухом волосатый Фенимор. — Пора. Ты что, плачешь, что ли, турист?
— Это, Вадик, слёзы ярости, — сказал мертвец наставительно. — Слёзы бессильной ярости.
— Николаич, не юродствуйте, — произнёс волосатый. — Перебор.
Мертвец не стал спорить, а волосатый сделал поразительную штуку: вытер Весёлому лицо своим носовым платком, а потом, больно защемив за ухом, что-то рванул и салфетка ослабла. Весёлой выплюнул её и закашлялся.
— Не ори, — предупредил этот самый Фенимор. — Не то землёй пасть забью. Ну что, Николаич, вы домой?
— Ну да, как-то всё и порешали, — сказал мертвец, разглядывая Весёлаго. — Ты потом ко мне или в город?
— К нам, Николаич, к нам, — сказал Фенимор. — Андрюх, ты, главное, дождись, пока «семьдесят седьмая» выветрится до конца, понял?
Оставшийся, не уехавший с карликом третий боец мертвеца, Андрей в шортах (сыгравших заметную роль в переговорах, их покойный дурак Чука и избрал основанием для начала наезда («…твои люди кто такие, пришли базарить в трусах со мной, я галстук надел, а ты мне тут пионэров представляешь, ты шо, олень старый…»)) пробурчал: «Дождусь, дождусь, не маленький…»
— Андрюх, я серьёзно. Мало ли, патруль, или шальные, увидят чашку, конус, полезут глянуть.
— Слушай военспеца, пионэр! — сказал мертвец.
— Николаич, идите вы в пэ! — сказал шортоносец абсолютно свободно. — Вы лучше бросьте в меня своим стулом, чтобы я лишний раз не это.
Мертвец загоготал, надел свою жилеточку, а освободившийся стул раскачал за спинку на пальцах и бросил, шортоносец Андрей поймал его, сразу же на стул уселся (посреди степи) своими шортами, и закурил.
— Да-а, ходила, быть теперь тебе отныне Пионэром, между прочим, — сказал за спиной Весёлаго Фенимор. Что-то он там с руками Весёлаго делал, что ли.
— Посмотрим, — сказал шортоносец, кладя ногу на ногу. — В своё время я стрелял не худо.
— Как же вы меня заколебали своими Стругацкими! — сказал Фенимор Весёламу прямо в ухо. — Ну, всё, гангстер волжский. Вперёд!
И толкнул в спину. Весёлой удержал равновесие, сделав несколько шагов вперёд, и вдруг увидел смертную чашку, прямо перед собой. Чашка лежала на боку, ручкой вверх, никаких следов на ней не было, ни крови, ничего такого, но от жерла её расходился конус колеблющейся почвы, и трава, и полынные кустики стремились, лежали верхушками к чашке в этом конусе, дрожа с почвой в едином ритме колебаний, как водоросли на поверхности воды. Весёлой выбросил вперёд ноги, упёрся, сзади его подхватил, а Весёлой замычал, забыв, что кляпом больше не заткнут.
Никто не засмеялся, хотя Весёлой ожидал вспышки веселья. Пацаны, участники акций, рассказывали о последних минутах барыг или чужих перед ямами в лесполках со смехом, в большинстве своём, скорее всего, нервическим… хотя Бравый смеялся искренне, и очень удачно острил, описывая детали… так что да, могли эти нелюди и посмеяться над предсмертными судорогами Серёги Каверина, а если он ещё и обмочился, а мог и обмочиться, так и вообще веселуха…
Но нелюди не смеялись.
— Ты что, гангстер?! — раздражённо спросил Фенимор и влепил Весёламу по затылку леща, чего тот почти не ощутил. — А! Понятно. Чашка. Да нет, в чашку ты не полезешь. Поздно. Ей больше нельзя сегодня кушать, в разнос пойдёт, выроет нам тут яму, возись потом, неделю вози песок самосвалами.
Весёлой ничего не понял, только понял, что в адскую чашку, следом за братвой, его не засунут. Он обмяк, и
