Без всяких полномочий - Борис Мегрели

В маленьком кафе я купил горячих пончиков с заварным кремом. Мать их любила. На улице кто-то махнул мне рукой из переполненного такси. Машина остановилась. Из нее выскочил Лаша.

— Хорошо, что заметил тебя, — крикнул он на бегу. — Как говорится, не поминай лихом.

— Куда ты, Лаша?

— К Симе, Серго.

— Решил все-таки.

— Человек слаб, а чувства его сильны.

— Что ж, будь счастлив, Лаша.

— И ты будь счастлив, старина. Еще увидимся. Посмотришь, уговорю Симу и мы вернемся.

Он хлопнул меня по плечу и побежал к такси.

Я с грустью глядел в сторону уехавшей машины, словно она увезла частицу моей жизни. Мне стало особенно одиноко. Было такое чувство, будто все решили покинуть меня. Наверно, оттого, что два дня назад Гурам на целый месяц улетел со своим учителем профессором Кахиани в Мексику. Там проходил международный конгресс нейрохирургов.

Прогромыхал гром. Небо заслонили тучи. Я быстрым шагом направился к дому матери.

Там, где кончается улица 1 Мая и начинается улица Кашена, меня поджидал Гочо с двумя приятелями. Как я их раньше не заметил? Они же наверняка следили за мной. Замедлив шаг, я лихорадочно соображал, что делать. Расстояние между нами сокращалось. Гочо загородил дорогу.

— Отойди, я тороплюсь к матери.

— Заботливый сынок, хороший мальчик!

Гочо замахнулся. Я встретил его прямым правым в челюсть. Он не ответил, и я собрался доконать его левым хуком, но те двое схватили меня и поволокли к серой «Волге».

Я понимал, что поездка в машине закончится в лучшем случае больницей. Пяткой я ударил одного по голени, головой второго в лицо, но не успел сделать и шага. Сзади на меня навалился Гочо.

Очнулся я в машине. По ветровому стеклу хлестал дождь. Гочо гнал машину, напряженно вглядываясь в дорогу.

Я сидел, зажатый с двух сторон его приятелями. Я знал, что делать, однако любое мое движение было бы сразу пресечено ими.

— Гочо, дай сигарету, — сказал я.

— Ты живой? — засмеялся один из его приятелей.

— Пока живой, — пробасил другой.

Гочо нехотя протянул пачку. Я притворился, что не могу вытащить сигарету, и приподнялся. Меня никто не держал. Я рывком подался вперед и, ухватившись за руль, вывернул его вправо.

ГЛАВА 22

Следователь, пожилой капитан, пришел ко мне в больницу еще раз.

— Может быть, сегодня вспомните, как все произошло, — сказал он.

Минут десять он пытался выудить из меня хоть какие-нибудь сведения, но это ему не удалось. Я упорно стоял на своем — ничего не помню.

— Неразумно, — сказал следователь.

Какое-то время он сидел молча, и я спросил Нину:

— Ты звонила в редакцию?

— Еще вчера.

— Так вы не будете ничего говорить? — спросил следователь.

— Я ничего не помню. Кроме перелома руки, у меня сотрясение мозга. Врач может подтвердить.

— Знаю, знаю. Те трое, с которыми вы были в машине, тоже в больнице. В другой. Тоже переломы, сотрясение. Тоже ничего не помнят. — Следователь встал. — Вас, случаем, не напугали?

— Я не из пугливых.

— Тогда тем более не понимаю вас. Молчание не всегда золото. До свидания.

Нина укоризненно смотрела на меня.

— Вышел из игры, умыл руки. Как еще говорят в таких случаях? Все! Хватит! Ты же сама настаивала, чтобы я не занимался расследованием.

— Настаивала. Но нельзя же из одной крайности бросаться в другую.

— Нельзя, согласен. Очевидно, я надорвался… Я хотел перевернуть мир. Это оказалось мне не под силу.

— Зачем переворачивать мир, Сережа? Мир прекрасен.

— Что же в нем прекрасного, если за справедливость дерешься насмерть, а правда все равно не торжествует?

— Ты озлоблен, Сережа, и в тебе говорит досада.

— Ничего подобного! Я и сейчас считаю, что оставаться в стороне — значит быть пособником зла. Всегда и везде я во все вмешивался, не задумываясь. Не мог иначе, потому что меня таким воспитала мать, школа, университет. Все на свете было моим делом. Но теперь, уволь, хватит на мою голову приключений. С какой стати я должен один воевать против целого мира преступников?

— Ты сейчас похож на уставшего от борьбы героя из романа.

— Я не герой, обыкновенный человек.

— Вот именно, Сережа. До сих пор ты вел себя как герой.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Я ни к чему не клоню. Я боюсь, Сережа, что ты…

— Говори.

— Что ты снова возьмешься за старое. Сейчас у тебя настроение такое — ни во что больше не вмешиваться.

— Я и не буду вмешиваться. У меня есть ты, у меня есть цель в жизни. Ничего мне больше не надо.

Нина с сомнением покачала головой.

— Не думаю, чтобы этого тебе хватило. Ты правильно сказал, что раньше вмешивался во все, не задумываясь. Ты и в дело Карло вмешался, потому что твое чувство справедливости возмутилось. Ты ведь не думал ни о последствиях, ни о том, что за этим стоит, ни о том, как бороться. Прости, но, в твоем поведении было что-то мальчишеское.

— Понимаю. Я был мальчиком, а стал мужем. Да, я стал опытнее и мудрее. Раньше я только чувствовал, теперь еще и знаю. — Я взял руку Нины в свою. — Но ты можешь не бояться. Хотя мое чувство справедливости возмущается и сейчас.

Она высвободила руку.

— К тебе пришли.

Я повернул голову и увидел Гарри с Леваном.

Меньше всего я ожидал увидеть Левана. Он снизошел до того, чтобы навестить меня, или причина его визита была иная?

— Юноша, что случилось? — спросил Гарри.

— Авария, — ответил я.

Он галантно поцеловал руку Нине и представил ей Левана.

— Банальная авария? — спросил Леван.

— Не совсем. — Мне не хотелось говорить о случившемся при Нине. Она поняла это и, взяв с тумбы графин, сказала:

— Принесу свежей воды.

— Шота? — спросил Леван, когда Нина ушла.

— Очевидно, — ответил я.

— Я же вам говорил, — сказал Леван Гарри и обратился ко мне: — Рассказывайте.

Мой короткий рассказ привел Левана в бешенство.

— Я это дело так не оставлю. — Он встал. — Идемте, Гарри.

— Не надо ничего делать, — сказал я.

— Это уже не зависит от ваших личных желаний. Идемте же, Гарри.

— Я хотел бы посидеть с юношей, — сказал Гарри.

— Вы мне нужны.

Левая решительно направился к выходу, забыв попрощаться. Гарри сокрушенно развел руками и пошел за ним.

Я ничего не мог понять. Движения души Левана были непостижимы для меня. Он же фактически отказался от моей статьи, потом от идеи покарать Шота… Может быть, я был несправедлив к нему, во мне казалось, что он разгневался поздно.

Пришла Нина и поставила графин на тумбу.

— Рассказал?

И напрасно, подумал я, кивнув.

Мать появилась в дверях и на секунду задержалась на пороге, окидывая взором палату.

— Мама! — произнес я сдавленным от волнения голосом.

Она бросилась ко мне, стала целовать, как маленького, плакала и приговаривала:

— Если бы ты знал, что я пережила! — Она достала из сумки носовой платок, надушенный «Красной Москвой», и промокнула глаза. — Что за девушка сидела с тобой?

Нина стояла поодаль, у окна. Я махнул ей рукой. Она подошла и робко произнесла:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответила мать, внимательно изучая ее.

Я ждал затаив дыхание. Нина все больше робела под взглядом матери. Изучение затягивалось, вызывая у меня раздражение. Я собрался было взять Нину за руку и усадить на кровать, чтобы все поставить на свои места, когда мать, взглянув мне в глаза, сказала Нине:

— Идите сюда. — Она пересела со стула на кровать. — Садитесь.

Ну, конечно, каждому свое место, подумал я, усмехаясь. Мать заметила усмешку, но ничего не сказала, хотя — это я понял по выражению ее лица — многое могла бы сказать.

Нина встала.

— Я, пожалуй, пойду. — Она наклонилась и холодной ладонью провела по моему лбу. Этот жест был скорее демонстрацией, чем проявлением нежности, и предназначался для матери, как и то, что она сказала дальше. — Не волнуйся, милый. Все будет хорошо. Я приду завтра. Как всегда, в четыре. До свидания.

Она кивнула матери и, прихрамывая, пошла к выходу, закинув на плечо сумку, в которой приносила продукты.

— Ты не меняешься, мама, — сказал я. — К кому теперь ты побежишь, чтобы разлучить меня с ней?

Мать повернула ко мне лицо. В ее глазах стояли слезы.

— Я многое слышала, но не знала, что к тому же она и калека. Ты собираешься жениться на этой циркачке?

— У меня с этой циркачкой разговора о женитьбе не было. Хватит о ней. Иначе мы поссоримся.

— Хорошо, сынок. Поедем домой.

— Кто меня отпустит?

— Я знаю главного врача. Он разрешит. Я тебя быстро выхожу.

Я сразу представил себе комнату, в которой прошло двадцать три года моей жизни, свою кровать, застеленную хрустящим белоснежным бельем. Соблазн был велик, но, решительно натянув на себя серый мятый пододеяльник, я сказал: