Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

И нещадно сопя, закурив, он снова как бы вернулся к прерванному разговору на вокзале со своими ровесниками-старичьем, доморощенными «международниками»:

– Вот она, родный, социализма-то, в деле! Оказывается, до поры, до времени все было на строгом учете, и как бы ни что и ни где не числясь. Но вот пришла большая беда в наш общий дом, и все нашлось… Как в песне: «Наш бронепозед на запасном пути!» – и мужики, и лошади, и телеги. Спешно погрузились в товарняки, и… ту-ту! Навстречу своей грозной судьбине! Ну-ка бы такое при царе-батюшке…

– Дядька Егор, да ты у нас! – восхитился мальчишка. И, не найдя другого возвышенного сравнения, с жаром выпалил: – Да ты у нас, дядька Егор Екимович, как на плакате в правлении – Клим Ворошилов с шашкой в руке, на вороном коне!

– Станешь и Цезарем, как только клюнет в одно, енто, место жареный петух, – недовольно проворчал Мельников, кособоко садясь на край телеги. – Поехали, ворошиловский стрелок, занимать оборону страны…

С этими невеселыми думами они – новинские однодеревенцы – и снялись со двора Анны Рязановой с улицы Поперечной, которых было ни много, ни мало ровно тринадцать, что говорило о сонливости его аборигенов, хоть бы чуть-чуть шевельнуть извилинами в голове… Улиц одинаковых, как две капли воды, с голубыми наличниками и некрашеными палисадниками, полнившимися роскошными, только что расцветающими георгинами летом, и осенью с непролазной грязью проезжей части улиц. А так как стояла макушка небывало жаркого лета, то и ехали они по затравенелой улице, по которой вольно разгуливали припозднившиеся гуси к куры, к себе домой на берега Мсты, в начисто обезмужиченную деревню, чтобы, как сказал немощный председатель, «Занимать оборону страны…»

Вотчину маловишерских железнодорожников, деревню Глутно, они проехали уже с первыми петухами. Морило в сон. Лошадь, воспользовавшись попустительством полусонного юного ездового, брела сама по себе, хватая на выбор макушки высоких трав, росших по обочине дороги. Мельников, не выдержав такого дорожного разгильдяйства, потребовал своей председательской властью навести порядок:

– Да ожги ты ее, каналью, кнутом!

Мальчишка хватился было за кнут и не нашарил его в телеге, чем вконец раздосадовал Егора Якимовича:

– Потерял, что ли?.. Да знаешь ли ты… остаться в дороге без кнута так же зазорно, как и потерять спьяну шапку. – И чихвостил он его, пока озверевшее на восходе солнца комарье не загнало председателя с головой под домотканное дерюжное покрывало.

Не выдержал комариного содома и юный ездовой, он тоже вскоре убрался под спасительное покрывало. Так они, «тыловики – старый и малый» и ехали – от Глутно до Селищ, кимаря втемную под трескучие наигрыши ночных луговых музыкантов-дергачей, пока мальчишка не прохватился от дикого ржания лошади, ломкого хряста придорожного ольшаника и всполошенных криков председателя, которого будто угораздило ухнуть куда-то с концами в преисподнюю:

– Ой-ой… мать твою!..

Так оно и случилось. Лошадь, предоставленная сама себе, рванула вскачь под гору Крутого Ручья, а опущенные вожжи, намотавшись на замазученную дегтем ступицу переднего колеса, резко затянули ее на сторону. И новинский малый ковчег горемык с полного маху ухнул с кручи насыпи перемычки над «трубой» – в тартарары, где телега, налету в свободном падении разъявшись с передками, повисла кверху колесами на сломанных ольшинах. Дядька Егор, слышно было, брязгался в воде в жерле оврага, чертыхаясь и кляня все и вся на свете. А незадачливый возница оказался перед самой мордой лошади, которая вместе с передками лежала на боку, удушливо храпя и беспомощно лягаясь в воздухе ногами, словно шла по стене к небу.

Вот тут-то и сгодился мальчишке отцовский «узелок на память»: дернул за конец супони, завязанной на «бантик», и лошадь сама распряглась. Затем и встала на ноги, с благодарностью отфыркиваясь за оказанную помощь. А ее ездовой тем временем скатился вниз – вызволять из жерла оврага знаменитого на весь район Мельникова.

Потом немощного председателя – под руку и слегка охромевшую лошадь – в поводу, мальчишка повел на дорогу, выискивая пологость подъема. Продираясь по тучному, росному дудняку, дядька Егор, до нитки мокрый и все время оскальзываясь и спотыкаясь лядащими ногами, одновременно желчно трунил над собой и сердито костерил своего ездового:

– Только еще третье утро войны, а мы по твоей милости уже выходим из окружения… Сусанин ты хренов, а не мужик, вот ты кто! – И с этими словами Мельников зашелся навзрыд, словно бы жалуясь глазастому солнцу, глядевшему на них – в удивлении спросонья – поверх шишаков елок над обочью оврага, как бы призывая его в свидетели:

– Да с кем я теперь остался-то, а? Как жить-воевать-то будем, а?

Кружным путем, наконец, выйдя на дорогу, они, давясь слезами вперемешку с соплями, принялись вызволять телегу из-под кручи с помощью лошади. По подсказке своего немало пожившего на свете и много повидавшего в жизни председателя «Родного», мальчишка приладил к гужу распущенные вожжи и на них они – с великими потугами – подняли наверх сперва передки, а затем и саму телегу, складывая ее в одно целое, благо шкворень не вывалился из своего гнезда и не затерялся в траве…

И кому было знать, что Крутой Ручей между деревень Глутно и Селищи в двадцати верстах от Частовы-Новин, через Подмошские болота с обитаемыми старообрядческими скитами, вскоре станет необоримой преградой для победоносного шествия на Восток грозного врага. В одну из ранних морозных ночей немцы по первольду захватят правый берег широкой северной реки. И на рассвете внезапно ворвутся на станцию Малая Вишера, замысливая сходу выйти во второй эшелон обороны уже определившегося Волховского Фронта. К бегучей реке Мста, правый берег которой мальчишки, их старшие сестры, молодые матери, оставившие детей на попечение старух всей глубинной прибрежной округи, отложив все колхозные дела, с Иванова дня до яблочного Спаса под началом молоденького лейтенанта с перевязанной рукой на черной помочи на груди будут «подпоясывать», будто комсоставским широким желтым кожаным ремнем, – противотанковым рвом. А когда он был уже готов, оказалось, – фу-ты, ну-ты! – по каким-то военно-стратегическим просчетам, укрепляли не тот берег.

Растерявшиеся от первых сокрушительных неудач наши стратеги во главе с военным наркомом Климом Лошадником, за какие-то немногие недели войны прохлопавшие половину стратегического царства-государства, в своих скудоумых головах, видно, открыли для себя тайные замыслы Гитлера, решившего повторить и улучшить планы великого Бонапарта Наполеона. Сперва надумал, мол, разделаться под орех с первопрестольной столицей, а затем, как бы вспять, двинуться по бывшей Николаевской «железке» и всей своей мощью навалиться на Северную Пальмиру.

Вот и ждали немцев в Предъильменье – подумать только! – не с Запада, а о Востока. А они, легко разметав все «замки и запоры» на «нерушимых границах западных», затем, подмяв сочувствующую к себе Прибалтику, с ходу