Жанна дАрк из рода Валуа. Книга третья - Марина Алиева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если правда то, что он думает, то это хуже яда!
Ах, как захотелось ему толкнуть дверь, вернуться в эту комнату и увидеть того, кто вышел сейчас из-за ширмы!
Достойного человека матушка не прятала бы! Да и фрейлина эта не смотрела бы сейчас так, словно все шуты королевства сошлись перед ней в дурацком поединке! Видимо, пытается понять – догадался ли Рене? Или увидел? А если увидел, что сделал?..
Ах, как хочется вернуться!
– Что вы стоите? – холодно спросил герцог, пряча ярость под ледяным спокойствием. – Велите кому-нибудь позвать моих оруженосцев с факелами – в этих коридорах стало совсем темно.
Фрейлина словно догадалась о его желании снова войти. Покосилась на дверь, потом боком, неуверенно подобралась к выходу на галерею и позвала стражника.
«Эта девчонка как будто боится оставлять меня один на один с дверью!.. Господи, неужели по мне… ПО МНЕ… стало можно читать, как по книге?! Неужели она – эта, всего лишь прислуга, сидящая на часах – допускает, что я смогу поступить не по рыцарски?!! Но ведь я, действительно, хотел войти!.. Да! Но лишь потому, что по её же взгляду догадался – там тот, кого там быть не должно…»
Рене почти до крови закусил губу и стиснул ладони.
Нет. Он, конечно же, не войдёт…
Сейчас он выйдет на галерею, дождётся оруженосцев и поедет искать Шарло… А потом… Потом наступит завтра, ширма встанет на место, и всё прояснится.
Как только дверь за Рене закрылась, а странный, глупый, недостойный испуг немного отступил, мадам Иоланда зажмурилась и прижала ладони к губам.
– Господи, как стыдно! – прошептала она. – Мне не следовало… Мы же ничего дурного не делали… Это глупость какая-то! С чего вдруг я так испугалась собственного сына?! Конечно… в такое время, у меня в покоях… И это вместо того, чтобы пойти на приём… так странно и непохоже на меня… и Рене удивился… Но не прятаться, в любом случае, было бы лучше, чем… чем… чем всё это!..
Она оперлась одной рукой о столик возле злополучных перчаток, не отрывая другую от лица, и смотрела на дверь так, словно ждала, что Рене сейчас вернётся.
Ширма позади качнулась и сдвинулась в сторону. Филипп де Руа вышел с улыбкой достаточно смущённой, чтобы соблюсти приличия, но во взгляде его никакого смущения не было.
– Вы не должны так корить себя, ваша светлость. Виноват только я один. И вам стоит лишь пожелать – я немедленно догоню герцога и повинюсь.
– Ах, нет! Нет…
Герцогиня порывисто обернулась и снова, в который уже раз, почувствовала слабость во всём теле при виде этого лица, этих глаз, этой улыбки…
– Слишком поздно… Получится совсем уж глупо.
Ей стало невыносимо стыдно. Пришлось снова отвернуться, потому что щёки предательски пылали и наверняка выдавали её с головой. К тому же, молодой человек мог неправильно истолковать этот, несвойственный ей румянец…
Однако стыд, словно туман над водой, быстро таял, а вместо него, кружа голову, снова поднималось то упоительное, совершенно безумное, чему она не могла больше противиться!
Этим вечером, когда дежурная фрейлина сообщила, что господин де Руа пришёл выразить благодарность за подаренный перстень, благоразумие решительно потребовало от мадам Иоланды отказать молодому человеку в приёме. Она как раз собиралась к королю, и отказ этот был бы вполне обоснован. Но в отполированной поверхности зеркала сияющие глаза соперничали с драгоценностями, которые так украсили её лицо, по плечам струилась тонкая вуаль, добавившая ему свежести своей белизной, а глубокие тени в углах рта уничтожила, помимо воли, появившаяся улыбка.
– Ну, что ж, пусть войдёт…
Герцогиня отодвинулась от зеркала осторожно, будто боялась, что помолодевшее и похорошевшее лицо упадёт как маска. А потом вошёл Филипп, и всё, кроме него, разом куда-то исчезло – и фрейлины, и время, и долг, и благоразумие.
Мадам Иоланда совершенно не помнила, куда и зачем отослала прислугу. Кому и как велела передать, что больна и на приём не пойдёт… Да и где было помнить, если все силы уходили на то, чтобы унять дрожь в руках и не смотреть… не смотреть слишком долго в эти обожающие синие глаза!.. О, Господи, оторваться от них было совершенно невозможно! Да и сам он так смотрел в ответ! Так тихо и страстно говорил о… О чём же, Господи?! Хотя, какая разница?! Она всё равно ничего не слышала и не понимала, потому что в словах, которые произносились, никакого смысла и не было, а главным – чего она тоже толком не осознавала, но, что чувствовала интуитивно – было пробуждение той далёкой испанской девочки, раз и навсегда когда-то загородившейся ширмой трезвого расчёта и политики от любых нерациональных чувств. Девочки, в которой романтическая кровь её француженки-матери замерла, остановленная здравым смыслом, и которая, вот теперь, спустя столько лет, вдруг проснулась, забурлила, сметая всякую осторожность напрочь, ломая расчёты и мстительно заставляя наслаждаться собственным безрассудством!
Сказать, что это было упоительно, значило не сказать ничего.
А потом вдруг фрейлина… Бегающие глаза, испуганный вид… «Его светлость герцог Рене… Ваш сын, мадам…»…
Сын? Ах, ну да! У неё же есть сын… Тоже милый мальчик. Но почему он именно сейчас? Так некстати…
Она бы и не подумала скрывать Филиппа! С чего вдруг? Он зашёл всего лишь поблагодарить. «За всё», – как он сказал, хотя она только один раз его сегодня и отличила… Но общий испуг, который почему-то заполнил комнату, оказался заразителен.
А может, это расшалившаяся в ней девочка решила, что будет так сладко и так отчаянно бесшабашно спрятать мальчика за ширму? Тем более, что мальчик сам подскочил с места. «Его светлость! Он может неправильно понять… В такое время… Будет лучше, если я скроюсь, мадам…»…
Что ж, если Филипп так хочет, почему бы и нет…
Она почти опомнилась, когда ширма скрыла от неё и лицо, и синий взгляд. Благоразумие попыталось было о себе напомнить – «это глупо, недостойно, так нельзя, нельзя!..», но тут вошёл Рене и осталось только «нельзя!»…
– Слишком поздно, – повторила мадам Иоланда, глядя на дверь, за которой скрылся её сын. – Вам следует уйти, Филипп. Один перстень не стоит такой пылкой благодарности.
– Один?! Один перстень?
В голосе удивление. На лице, наверное, тоже, но поворачиваться нельзя – этот гипноз совершенно лишает её сил… Потом тихие шаги за спиной. Он так близко! Наклоняется… Ах, да, здесь же его перчатки!
– Вы очень добры, мадам. И по-королевски великодушны. Мне давно следовало уйти, но оказывается это очень трудно.
Она улыбнулась, всё ещё не оборачиваясь…
Эта последняя попытка показать, что ничего серьёзного не происходит, кажется удалась. Но, когда Филипп шагнул к двери, в которую вышел Рене, мадам Иоланда схватила его за руку.
– Нет, нет, не сюда!
Ей почему-то представилось, что сын всё ещё там, с другой стороны.
– Выходите по лестнице для слуг!
Она так испугалась, что дрогнула, посмотрела ему прямо в глаза. И эта рука… Она никогда прежде не прикасалась к Филиппу вот так, чувствуя пальцами все узоры на ткани его рукава, каждую мышцу в его запястье и дрожь, то ли свою, то ли его…
– Прощайте, сударь.
– Нет…
Взгляды их встретились и переплелись тем особенным образом, когда мысль о поцелуе приходит сама собой.
– Уходите, Филипп.
– Нет, только не прощайте!
Она медленно разжала пальцы, замкнувшиеся на его руке.
– Вы любите меня? – спросила в ней изголодавшаяся по страсти девочка.
– О, мадам, я вас обожаю!..
Окрестности Фурми
(июль 1429 года)«Она хочет уйти!»
Неделю назад де Вийо сообщил об этом на турнире, и у Ла Тремуя тогда чуть сердце не остановилось!
Уйти? Вот сейчас, когда король окончательно убедил себя в том, что Дева становится опасна, когда готов склонить свой слух к любому, кто предложит что-то дельное, но уже без чудес она просто возьмёт и уйдёт?
В голове Ла Тремуя никак не укладывалось, что девушка просто так покинет двор безо всяких последствий. Несомненно, это какая-то ловушка! Причём, судя по тому, что услышал де Вийо, сама Жанна уходить не хочет, а уговаривает её эта странная Клод… Что ж, удивляться нечему – от странных личностей все беды и происходят! А эта Клод, к тому же, вполне могла получить указания от герцогини Анжуйской, которая и послала её к Рене. Может, для того её и привезли из той чертовой деревни? Кто знает какое влияние она имеет на Жанну? Да и на Рене, на этого заносчивого Великого магистра сионского приората, пропади он пропадом, который, по слухам, даже перед Бэдфордом преклонил лишь колено, но не наклонил голову, а тут, если верить де Вийо, беседовал с крестьянкой почтительно, как с равной, насколько позволял её маскарад, и не просто слушал, а ещё и послушался!
О, Господи, ниспошли, наконец, мор на этих анжуйцев! Их слишком много! И все умны, будь они неладны!
