Дондог - Антуан Володин

Довольно долго вокруг меня изливалось время. Я пребывал в полудреме, прикорнув на вонючей койке, спину терзали стенные филенки, члены скрючились в смехотворной позе самообороны. Капли конденсата смачивали сквозь куртку мои лопатки. До ноздрей докатывались волны газов и дыханий. На меня постоянно изливались время и вода. Особенно время. Каким бы ни был мой уровень ясности или мое положение по отношению к Бронксу, меня не оставляло ощущение этого протекания. Когда я просыпался, это ощущение теряло в четкости. Я открывал глаза, и меня всякий раз окружали темнота и зловоние, пары алкоголя, невразумительные и грубые разговоры. Заведение было забито под завязку. Однако, возможно, потому, что Бронкс по-дружески присматривал за моим сном, никто и не думал занимать мое место. Когда в бар проникали новые охотники до спиртного и девочек, они водружали свои крупы в пугающей близости, но никогда собственно на меня. Мне тоже случалось приподняться и облокотиться на стол, чтобы обеспечить своей голове опору. Мою кружку убрали, и у меня больше не было доллара, чтобы заказать еще одну, потому что кто-то стащил, пока я спал, мою телогрейку. Чтобы напиться, мне теперь приходилось подлизывать со дна кувшина и оставленное мне в кружках Тонни Бронксом. Не вызывало сомнений, что Бронкс выступал отныне в роли моего доброго друга. Когда наши глаза встречались, он заговорщицки подмигивал, а иногда даже разжимал губы, чтобы перекинуться со мной парой слов. Он охотно напоминал, что не даст мне попасть в руки легавых живым. Это не совсем то, что я, бубнил я. Не вполне то, что. Потом, успокоенный, опять проваливался в ночь. Мне ничего не снилось, я слишком вымотался, чтобы видеть сны. Я погружался в лишенную фантазии летаргию, в черную грязь, в глубине которой любая умственная деятельность становилась вымученной. Так длилось неисчислимое время, потом я выныривал, внезапно обретая чувствительность к раздражителям, пришедшим из внешнего мира. Я реагировал, например, на мускус, на шумы, соприкосновения. Я выныривал и угадывал поблизости присутствие Норы Махно, которая лезла из кожи вон на теле одного из посетителей. Я слышал урчание и бурчание слизистых оболочек, бульканье и внезапное уханье мужского оргазма, потом Нора Махно выпрямлялась и приводила в порядок свое красное, зеленое или синее облачение, и почти сразу же Тонни Бронкс перешагивал через меня в поисках ссоры с еще слегка одуревшим и влажным клиентом. Он убивал его, кусая в шею или одним выкрутом вырывая все кости черепа, потом швырял его под стол, потом, вновь перешагнув через меня, возвращался к своему горячему вину. Нора Махно, бормотал я время от времени. У меня было такое впечатление, что я уже где-то слышал это имя. Нора Махно, великолепное имя. Потом снова засыпал. В лагере, на протяжении не то двенадцати, не то пятнадцати тысяч ночей моего заточения, я много грезил о женщинах. Я воскрешал в памяти тех, что встречались мне по жизни, я обрабатывал свои воспоминания, чтобы в сновидениях появились новые, воображаемые личности женщин. Все они носили бесподобные боевые клички. Не было ли в их числе Норы Махно? Память мне не отвечала. Я принялся с нежностью думать о Норе Махно. Поскольку прошлое было далеко и забыто, я хотел скорее вообразить что-нибудь, что свяжет нас, меня и Нору Махно, в будущем. Скажем, в самом близком будущем. Я принялся думать о Норе Махно то в русле похотливой нежности, то раскрашивая наши отношения исполненной сердечности непристойностью. При всем при том я отнюдь не сбрасывал со счетов вспыльчивость Тонни Бронкса, его болезненную ревность, которая угрожала возвести между нами преграду. Вот почему я остерегался совмещать жест и мысль. Ибо Тонни Бронкс по-прежнему не шутил с теми, кто воспользовался благосклонностью своей невесты. Он даже, на мой взгляд, шутил все меньше и меньше. Он оставлял их в покое на время сексуального выступления, но сразу же после него возникал перед ними и, используя поразительно надежную технику, чрезвычайно быстро спроваживал на тот свет. Некоторые противники, столь же импозантные, как и он, вовремя вскакивали и успевали изготовиться к бою, а то и вовсе неистово бросались в упреждающую атаку, но их попытки сопротивления никогда не приводили к успеху. Хотя речь и шла о молодцах, которые с младых ногтей впитали вкус к убийству и драке, все не выдерживали первой же стычки. Я видел, как он побеждал их одного за другим. Кинжал, которым размахивал, чтобы поразить Тонни Бронкса, его противник, оказывался спроважен ему же под мышку или в промежность, тогда как сам Бронкс неумолимо доводил до конца свой начальный атакующий жест. Какой-то тощей секундою позже Бронкс сцеживал мозг соперника, или пропахивал зловещую борозду от бедра к бедру, или изымал грудную клетку. Никто не успевал вовремя увернуться или отразить удар. Я поймал себя на том, что предвкушаю: рано или поздно Бронксу попадется еще более злобный и кряжистый боец, нежели он сам. Если Бронкс столкнется с таким типом, он пропал, и Нора Махно окажется тогда доступной для моих ласк. Я принялся мусолить сцены, в которых Нора Махно наконец свободно прильнет ко мне и я буду трогать ее для любви. Я начал надеяться на смерть Бронкса. Каковой то и дело будил меня, вновь усаживаясь рядом после очередного сведения счетов. Я перестал дрыхнуть и вновь занял привечающее положение, прилипнув спиной к доскам, из которых сочилась смола в смеси с сыростью и грязью, может людской, может нет. И мы наконец завели беседу, словно двое старых однополчан-заединщиков или сотоварищей по бараку или банде: диалог с долгими спокойными паузами, с постоянно возвращающимися темами, кружащими по большей части вокруг того, что разворачивалось в баре, то есть не бог весть чего. Запас горючего в лампах подходил к концу. Свет померк еще более. Рассуждая, мы не смотрели друг на друга, а, сидя бок о бок, вглядывались в протянувшиеся перед нами неразгаданные сумеречные пространства и делились впечатлениями о текущей ночи. Бронкс знал теперь мое имя, я его ему произнес, но пользовался им довольно редко. Он предпочитал звать меня оборвышем или холощеным таркашом. Он предоставлял мне сцеживать отстой из своих стаканов. Поскольку в жизни у меня было не так-то много друзей, меня так и подмывает воздать во весь голос хвалу братскому ко мне отношению Тонни Бронкса. Мы молчали, потягивая спиртное. Также говорили о себе, правда без долгих автобиографических заносов, сдержанно.

В какой-то момент я подвел итог своего пребывания в баре. Пока я спал в первый раз, у меня стащили телогрейку, а вместе с ней и оставшийся доллар, во второй — увели нож. Ну да, сказал Бронкс. В мире полно воров, ты слишком доверяешь людям, так у тебя все стащат, оборвыш. И нечему тут удивляться. К тому же ты все время спишь, вновь упрекнул он меня. Тебе следовало бы в конце концов восстановиться. Перед нами прошла, остановилась, потом обосновалась между девица в синем платье. И, не откладывая в долгий ящик, занялась Бронксом. Нервно сучилась чуть ли не по мне. Эта девица, та, что в синем платье, нравилась мне куда больше остальных, с ее обличьем хищного зверька, с вытянутыми к щекам глазами, с иным, нежели у других, запахом тела, запахом пряной крови, нежданной отработанной смазки, тропических соков, к которому почти не приставала затхлость ее сексуальных партнеров. Нора Махно, спросил я. Сколько часов еще до утра? Ее плоть под тканью обливалась потом, и, если бы ближайшая лампа не дышала на ладан, я бы заметил в вырезах и выемках лакомые кусочки, распущенные, сокровенные, поблескивающие. На самом же деле я ее совсем не видел. До меня теперь доходили только их совместные с Бронксом испарения. Какого такого утра? сказала она, не поворачиваясь в мою сторону, сдавленным голосом, потому что как раз работала языком. Вот видишь, оборвыш, сказал Тонни Бронкс. Ты транжиришь время в грязи сновидений, вот что я всячески пытаюсь тебе втемяшить. Ты даже не знаешь больше, куда ведет дорога, к вечеру или утру. Прекрати свои несправедливые упреки, Бронкс, подумал я. Меня привели сюда, чтобы здесь умереть, я не транжирю ничего существенного. Я как раз кончил строить фразу и собирался пробурчать ее во весь голос, когда заметил лавирующие зигзагами в тени между столиками мужские очертания. Над стойкой как раз погасла одна из ламп. Силуэт приближался с огромной скоростью. Берегись, свистнул я в сторону Бронкса. Соперник, и вид он имел необычный. Тонни Бронкс меня понял. Не беспокойся, оборвыш, сказал он. Повисло мгновение гадостной напряженности. В зале не стихал гомон, но непосредственно рядом с нами вдруг разверзлась какая-то особая тишина. Я таращил глаза, пытаясь уловить просыпанные там и сям крупицы света. Одна из ламп рядом со стойкой еще горела. Там девица в зеленом платье цедила в жбан не то пиво, не то вино. Кое-где угадывались шляпы волопасов, застывшие в смехе или болтовне маски. Далеко в темноте суетились девицы в красном, платья карминное и киноварное. Соперник Бронкса приблизился еще на два шага. Что, проворчал он чудовищно низким голосом. Что, сказал Тонни Бронкс. Что что. Ты трогаешь Нору Махно, сказал другой. В контровом освещении последней лампы, в своей шляпе и длинном плаще, скрывающем его члены, он походил на исполинского сверчка. Это моя невеста, сказал другой, ты трогаешь мою невесту для любви. Я почувствовал, как Нора Махно срочно отлепляется от тела Тонни Бронкса, наворачивается на меня, опрокидывается, наступает мне на ногу, на долю секунды оказывается на мне верхом, отшатывается. Она спасалась бегством из круга заварушки. Она вынырнула из этого круга с потрясающим проворством. Теперь рядом с Тонни Бронксом остался я один. Я принялся лихорадочно искать украденный у меня нож. Не встревай, оборвыш, услышал я. Спи себе. Я прекратил шарить под лавкой, замер в неподвижности. Вслед за этим события резко ускорились. На словах все это куда медленнее, чем на глаз. Бронкс прыгнул. Он был вооружен ножом и выставлял руку весьма хитроумным образом. Я узнал свой нож и оценил манеру им угрожать. Гигантский сверчок дал Бронксу к себе подобраться. Без колебаний он преодолел защиту и разнес ему руку вдребезги, потом, после паузы в три-четыре десятых секунды, погрузил свою голову прямо в грудь Тонни Бронкса. Все, что в Тонни Бронксе было твердого, раскрошилось, все, что в Тонни Бронксе было мягкого, разлетелось в темноте как попало. Я слышал фрагменты падения. Отныне Бронкс если и существовал, то разве что в виде нескольких корежимых спазмами обрубков. Среди останков Тонни Бронкса неведомо где затерялся мой нож. Соперник отряхнулся. Он был яростен и огромен. Он не произнес ни слова. Словно желая как можно дольше созерцать свое произведение, он медленно пятился, отступая в центральный пролет. Вот так он и налетел затылком на керосиновую лампу, которая все еще теплилась, пусть и не освещая толком сцену. Не знаю почему, это столкновение его ошарашило и разъярило. Он сорвал лампу и швырнул ее в то, что осталось от Тонни Бронкса.