Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Он закрыл глаза и отдышался. Пришел в себя, но озадачился новой мучительной проблемой. Он не знал, что делать с куклой. Выбросить в урну? Невозможно. Забрать с собой? Куда? Зачем? Слезы Чебурашки навсегда врезались и застыли в его памяти; теперь он может прожить очень долгую жизнь, но эту игрушку и саму Мехрибан никогда забыть не сможет.

Помедлил еще, поднялся и приладил Чебурашку меж корнями старого кедра; взглянул напоследок на забавную рожицу очевидца убитой любви, улыбавшегося сквозь нарисованные, но настоящие слезы, отвернулся и, опершись на палку, шагнул на ступени консульства.

Костромин встретил его неплохо: оторвался от бумаг и даже изобразил легкую улыбку.

— Ходишь, как ходок на двадцать километров. Могут ведь врачи — когда лечат кого надо.

— Андрей Иваныч, я персона нон грата. Сорок восемь часов.

Костромин вздернул голову и мгновенно что-то для себя сообразил.

— Сорок восемь все-таки лучше, чем двадцать четыре, — сказал он. — Макки не доработал.

— Высылают меня, Андрей Иваныч!

— Понял я. И что? Выпить с радости хочешь?

— Попрощаться зашел.

— Будь здоров, сынок, — очень просто сказал вдруг Костромин.

«И это все?» — чуть не вырвалось у Саши, но после паузы благоразумно заменилось:

— Так я, что… пойду?

— Двигай, сын. Работы сегодня — завались… — Костромин протянул Саше руку, которую тот слегка пожал. — Завидую тебе белой завистью. Привет Москве.

Костромин снял и начал протирать очки; взгляд его, устремленный в глубь собственных новых важных проблем, дальнейшего общения со Сташевским не предполагал. Пауза была бессмысленной и смертной.

Саша сдержался, не хлопнул дверью, но притворил ее с той подчеркнутой интеллигентской аккуратностью, что равняется двойному возмущению. «Спокойно, Санек, спокойно, — приказал он себе. — Разберись в себе, наведи в себе порядок. Костромин — отец родной. Большой учитель, который послал тебя на первую вербовку, из-за которой ты едва не лишился жизни. Отец и учитель, который называл тебя сынком, величал героем, но у которого, едва он узнал о высылке, не нашлось для тебя трех нормальных слов. Такие они высокие люди: госинтересы для них важнее всего. Ты, Санек, теперь для него отработанный пар, прошлогодний снег, пятое колесо в телеге — о чем с тобой говорить? Сочувствовать, сопереживать, жевать попусту — попусту! — сопли? Браво вам, каста чекистов, браво, железные люди. Браво и тебе, Санек, ты пока что один из них. Ты в порядке, у тебя все хорошо, а будет еще лучше».

Толпившиеся в коридоре персы развалились перед ним, будто льды перед ледоколом; он выбрался на улицу и солнце, вздохнул до полного растяжения легких и с шумом выдохнул так, будто хотел выбросить из себя все ненужное и чужое. «Прощайте, Костромин, посольство и консульство. Прощай, Тегеран — слава богу, что прощай…» Взгляд направо — у кедра курили усатые мужчины, Чебурашку видно не было, но Саша чувствовал, он там, под кедром, на своем любовном посту. Внезапно пробила мысль: позвонить?! Не Костромин же он, не тварь из интриги, службы и карьеры, он позвонит. Он не знает, что скажет ей, и что скажет она — это не важно. Он знает, что услышит ее голос, попросит прощения и скажет: прощай, дорогая, и он знает, что для их последующих бесконечных жизней это будет значить очень многое. Позвонить?

Взгляд налево — и увидел свою «Волгу» и Рустема.

— Домой, — сказал Саша. — Спасибо, что приехал.

— Вам тут письма, раис, — сказал Рустем. — Из посольства только что почту принесли.

Веер, ворох, пачка, множество не тонких конвертов слетело к нему в руки. Птицы, которых касалась и отправляла в полет она. Сташевскому Сташевскому Сташевскому… — он насчитал одиннадцать к себе посланий. Надписанных одним и тем же упрямым чистым почерком, хранящих один и тот же, едва заметный запах старой почты и старой Москвы.

Пока ехал по городу, разглядывал их в крайнем нетерпении и даже разложил пасьянсом по датам, пробитым на конвертах черным почтовым штемпелям. Читать намеревался дома, а все же не удержался и первое письмо вспорол в пути.

С благодарностью отпустив Рустема, он поднялся к себе; и, едва скинув пиджак, распустив шелковый галстук и налив виски, продолжил занятие, оторваться от которого было невозможно. Светлана писала так мастерски, так заразительно и рельефно, что из своей тегеранской квартиры, страдая от гнусавого муэдзина, поражавшего слух даже сквозь закрытое окно, он все равно переносился в Москву. Участвовал в референдуме по сохранению Советского Союза, орал на площадях за Горбачева и Ельцина, бегал по выставкам, театрам и кино, срывавшим с себя всяческие запретные путы и прежние табу, вместе со всеми дышал свободой и надеждой. А еще дышал ее любовью, проступавшей весенним теплом сквозь каждую ее строку. За неполный час он проглотил все письма, поблагодарил ее, начал снова и удивился тому, что второе чтение открывает ему все новые глубинные смыслы.

Он поймал себя на том, что, чем больше читал, тем все более очевидно его сознание заполнялось ощущением счастья. «Все кончилось, все кончилось, Светка, — говорил он ей и себе. — Слава аллаху, богу и дьяволу одновременно, я возвращаюсь. Все кончилось, и все только начинается. Я хочу быть с тобой и с вами, я хочу быть одним из вас; я понял, что ошибался, когда мечтал о подвиге; человеку подвиги не нужны, человеку, чтобы быть счастливым, достаточно всегда быть самим собой».

В день отлета он проснулся на взводе; ощущение важности предстоящего события напрягало мозги и нервы.

Небо было синим, солнце ярким, самолет без опоздания рванулся с места и, подрожав на разгоне всем своим композитно-металлическим телом, сорвался с земного шара в околоземное космическое пространство.

Тегеран внизу был совсем рядом — коричнево-серая картина с вкраплениями зеленой жизни.

«Спасибо тебе, Иран, — подумал он, — мы недолго были вместе, но ты многому меня научил. Главное достижение? Пожалуйста, оно есть. Сыграна выдающаяся роль разведчика в детективе, который поставил худрук Костромин. Спасибо ему. Фильм получился, но вот проблема: актер повзрослел и изменился. Он столкнулся с болью и ужасом, и, кажется, даже прикоснулся к смерти, к ее равнодушной пустоте и теперь не может оставаться прежним. Тсс, чтоб никто не услышал! Он более не будет безмолвно ненавидеть и мелко гадить ГБ. Для нее, любимой, он придумает что-нибудь другое, более оригинальное. Он отомстит за деда, за тысячи таких, как дед, и за собственную изнасилованную волю, за принуждение, тупость и несвободу, за то, что контора, этот монстр прошлого, пытается командовать в перестройку. Стоп. Он — это кто, ты, Сташевский? Ты что, решил с ней бороться? Как? Ты нормальный? У тебя все хорошо? И будет еще лучше? Не смешно. Но задуматься стоит».

Той, о которой еще недавно мечтал, он так и не позвонил. Колебания переменчивой натуры изводили его до темноты, утром, в спешке сборов он благополучно о персиянке забыл, вспомнил только в самолете и решил, что теперь стоит забыть о ней окончательно.

Часть третья

34

Май в Москве — сплошная радость; в крови гудит весна.

Отсалютовав экипажу, ты, пусть прихрамывая, сходишь по трапу, зришь родное небо, юную, цвета изумруд, опушь деревьев, слышишь сквозь самолетные рыки крик жаворонка над лётным полем, впускаешь в себя воздух отечества, и, как бы ты ни был мрачен и обременен мыслями, тебя поджигает оптимизмом.

Он коснулся земли и сразу стал сильнее. Бодро доковылял до автобуса, переместился в аэропорт и занял законное место в очереди на паспортный контроль. Пограничники, таможенники, багаж — мучительные процедуры, растянувшиеся на вечность, не испортили ему настроения. Он был дома. Он был молод и жаден до дела, он вернулся в страну обновления, он еще не знает, в чем оно состоит, но печенью чувствует его растворение в окружающем пространстве. Он подумал о том, как здорово сделал, что не сообщил своим о прибытии; будет им нечаянная радость, будет еще один повод осветлить и расцветить жизнь.

Палку-трость он оставил в зале прилета; прислонил к мраморной стенке, сделал вид, что забыл, и — чудо! прав был Егоров! — хромота почти исчезла сама по себе.

С двумя чемоданами: один облезлая синтетика со сбитыми углами, старый, родительский, другой — новый, пахучий, перепоясанный широким ремнем с латунной пряжкой, купленный в последний тегеранский день на базаре у горластого лавочника, он вышел из таможенных застенков в общий зал, подумывая о такси или шустром частнике; деньги на обратную дорогу он припас ещё в Москве.

Как вдруг — везение? удача? счастливое совпадение? Никогда бы не подумал, не предугадал, что такое может случиться: прямо на него, сквозь гвалт и разноперые фигуры людей аэровокзала, с пикой-рукой, вытянутой для пожатия, шел Орел.