Синеокая Тиверь - Дмитрий Мищенко

– А наши не прославили бы? – ухватился за эту мысль Забрала. – Неужели я на своего сына возлагал меньше надежды? Нет, старейшины, вира не поможет моему горю. Только смерть убийцы способна погасить огонь мести и злобы, который раздирает мне грудь. Только смерть!

Гневались в душе старейшины, хотели сказать: месть не самое лучшее решение, но как скажешь, если именно месть – один из действенных обычаев земли славянской, если на ней стоял и стоит славянский род. Потому и промолчали старейшины, и это молчание решило судьбу тиверских отроков: трех из них приговорили к смерти, всем остальным позволено было откупиться, если есть за что.

Князя Волота очень опечалил приговор, а Вепр прямо выходил из себя. Словно сумасшедший, влетел он в терем князя и, не обращая внимания на Малку, выкрикнул:

– Слышал, что они насоветовали?

– Слышал, воевода, как не слышать.

– Так, может, хоть теперь дашь мне сотню дружинников? Еще не поздно, налечу вихрем и отобью сына, как поведут на смерть.

Волот долго и холодно смотрел на него.

– Я, кажется, говорил уже, воевода: мало нам ромеев, надо наживать врагов и среди славян?

– Да что мне до этого? У меня сын может погибнуть. И какой сын! Сам же говорил…

– Знаю, – резко оборвал его на полуслове князь. – А кто виноват? Ты заботишься о сыне, а я должен заботиться обо всей Тивери. Разве она повинна в том, что натворил твой сын? Почему должна расплачиваться за его наезд и татьбу?

Вепр притих на мгновение, похоже, только теперь увидел и понял князя по-настоящему.

– Вот, значит, как?!

– Только так, воевода. Сам видел, я сделал все, чтобы спасти Боривоя и тех, кто был с ним. Но что делать, если меня не захотели послушать. На то, о чем ты просишь, даже ради твоего сына не пойду.

– Тогда… – Вепр подался к дверям. – Тогда знай. Я без твоей помощи и без твоего согласия пойду спасать сына. Найду союзников среди мужей и пойду. Пусть даже на смерть, на погибель всех и всего, все равно пойду!

Его шаги гулким эхом отдавались в тереме и, казалось, звали: пойди останови, сделай что-то, пока я не натворил беды.

– Помоги ему, Волот, – подошла и осторожно коснулась руки мужа княгиня Малка. – Вепры – самые родные нам люди. Как будем жить с ними, если случится такая беда? Ты отец, пойми Вепра и горе матери того неслуха пойми. Знаю, как убивается она теперь. Мыслимо ли: растила-пестовала дитя свое, словно цветок-надежду, лелеяла, и что теперь? Черные дни, мука и слезы.

Князь не вспыхнул и не закричал на жену, только нахмурился:

– Или не слышала? Я делал все, что мог, больше ничего не могу сделать.

– Так уж и ничего? Почему бы тебе не поехать к сотнику, а то и к князю?

– Вепр ездил.

– Вепр – одно, а ты – совсем другое.

«А и правда, – согласился. – Одно дело – разговор с отцом, сын которого провинился перед уличами и законом уличей, и совсем другое – разговор с князем Тивери, который хочет избежать лишнего кровопролития».

Князь торопливо пошел к дверям, распахнул их и крикнул кому-то из челяди:

– Коня мне! И сопровождение из десяти мужей!

Знал: Вепр не будет сидеть сложа руки, соберет ватагу самых близких людей и пойдет через Днестр выручать сына. Поэтому и сам спешил, и челядь подгонял: «Быстрее, быстрее!» Но все равно опоздал. На выезде из Черна его остановили гонцы от тиверцев, бывших в то время в пристанище, и сказали: уличи подошли к Днестру всем ополчением и оповестили через бирючей своих: «Зовите всех, кто поблизости, пусть смотрят, как будут казнить тех, кто приходит к нам с мечом. Пусть смотрят и запоминают: Днестр – граница Тиверской земли. За Днестр тиверцы – ни ногой!..»

Волот гнал коня что было сил, а стал всего лишь свидетелем казни. Уличи вывезли осужденных на середину реки и привязывали камни к ногам. Повелел остановиться: он – князь и должен поговорить с князем уличей, перед тем как будут казнить осужденных. Но напрасно. То ли не услышали его повеления, то ли не захотели услышать: бросили, не задумываясь и не колеблясь, всех осужденных в быстрину Днестра.

XXX

Теперь только понял по-настоящему Богданко: кто не может отличить день от ночи, тот наказан тремя самыми страшными карами: одна – не видеть света и людей, другая – не уметь выбирать дорогу и идти, куда зовет сердце, третья – не знать счета времени. Вроде и живешь, потому что слышишь, как гремит гром, хлещет дождь, и вместе с тем словно брошен в яму, такую бездонно глубокую и безнадежно темную, что ни выйти, ни вылезти из нее вовек.

Не знал, сколько времени звал и кричал, чтобы хоть кто-нибудь пришел на помощь, сколько времени бродил, отыскивая обратный путь к бабушкиному терему. Шел, шел, натыкался на стволы деревьев, обходил их и снова шел. И плакал, и сердце сжималось от страха: что, если не выйдет из лесу и не найдет людей? И только тогда, когда перестало греметь и проливной дождь наконец утих, а силы совсем иссякли, наткнулся Богданко на поваленное дерево в лесу и сел передохнуть, а заодно и послушать, не донесется ли откуда-нибудь человеческий голос. А может, залает пес, крикнет, предвещая рассвет, петух? Нет, не слышно ни звука… Лишь дождевые капли падали с листа на лист и словно перешептывались.

«Дальше идти не стоит, – решил отрок. – Могу совсем заблудиться. Но что же делать? Сидеть и ждать утра или звать на помощь? Кто же услышит, если еще ночь?»

Капли реже и реже падали с деревьев. В лесу становилось все тише… И страшней. Но вот уловил Богданко вдруг: где-то журчит вода. Похоже, течет через лесные завалы и подает свой смиренный голос почайна. Прислушался повнимательней. И сразу почувствовал, как хочется ему пить. После долгих блужданий среди деревьев, после падений и волнений совсем пересохло в горле.

Богданко встал и, выставив перед собой руки, пошел на голос почайны. Чем ближе подходил, тем отчетливей слышал: вода бьет из-под земли. Заторопился, натыкался на деревья, падал, но с каждым шагом все больше росло желание утолить жажду. А наклонился над родником, сделал глоток-другой, вроде где-то в стороне услышал волчий вой. Стал как вкопанный от неожиданности. Вой повторился, только теперь уже с другой стороны.

Волки! Слышал от дядьки, которому был отдан в ратную науку: если волк учует добычу, то воем своим он дает знать об этом всей стае. Стая отвечает разведчику и идет на зов. Единственное спасение от волчьей облавы – дерево, если такое случается в лесу. Если же беда приключится в поле, полагайся на быстроногого коня.

Богданко и подумать не успел, что ему делать, вой снова повторился, еще ближе.

Почувствовал, как похолодело и задрожало от испуга тело, как поднялись и стали дыбом волосы на голове. По спине поползли мурашки, словно кто-то невидимый драл кожу.

«Бабуля! Спасите, бабуля!» – хотел крикнуть Богданко, а голос пропал от страха.

Вытянул вперед руки, наткнулся на ветку, видно, низко свисала. Ухватился за нее и не выпускал уже, пока не добрался до ствола. Как влез на дерево – быстро и ловко, – сам не помнил. Сделал рывок – уже на первой ветке, еще рывок – поднялся еще выше. Тело продолжало дрожать то ли от холода, то ли от страха. Когда же уселся и немного успокоился, огляделся и онемел: он видел ствол дерева, за который держался, видел ветки на фоне чистого после дождя неба. Не поверил сам себе: осмотрелся еще раз. Вскинул голову вверх – и увидел усеянное звездами небо.

– Бабуся-а! – закричал все еще дрожащим от волнения голосом. – Слышите, бабуля, я вижу!

Не так далеко, как думал, отозвались на этот крик псы, долетели человеческие голоса, а чуть погодя замелькали между деревьями огни: его, наверное, уже искали.

Тревожные вести летят по земле во всю конскую прыть, радостные же обгоняют птиц. Первым узнал о прозрении Богданки и вознес хвалу богам за милость и щедрость стольный Черн, а уже от Черна пошла гулять весть по всей земле Тиверской – от веси к веси и от верви к верви.

– Слышали, соседка? В стольном Черне сотворилось чудо: прозрел отрок, сын княжий, Богданко.

– Ой! Возможно ли такое? Сколько живу, не видела и не слышала о таком.

– Клянусь богом. Верные люди говорили. Вот хоть у Жданки спросите. Жданка, идите сюда. Моя соседка не верит, чтобы темный да стал видеть. Скажите им, что сын княжий прозрел.

– А то. Сама слышала и вам говорю: прозрел.

– Может, баяны возвратили ему зрячесть?

– Да нет. Поговаривают, вроде бы заблудился в лесу и набрел на родник, который бил из-под дуба. Только напился воды из него – сразу же и прозрел.

– Ой! Так это ж точно не простой родник и дуб не простой.

– Да. Дух в дубе, жилище божье – дуплище, а вода бьет из-под корня, не иначе как ударом стрелы-молнии добыта.

К тем трем соседям подошли другие, а там еще, и каждая слышала что-то про чудо, а если слышала, зачем же держать такое при себе? Не просто говорила, уверяла уже, что собственными глазами видела, как течет люд тиверский, а больше калики перехожие, дорогами проторенными идут, и все к Соколиной Веже под Черном, к тому роднику. Потому как уверены все: это знамение, что дуб и родник открылись не кому-нибудь – княжескому сыну. Через это непорочное дитя сошло благословение и на весь люд тиверский. Да, да, Перун-Сварожич удостоил их всех наивысшей милостью – сошел с небес на землю, выбрал себе жилье-очаг в дупле дуба, а народу-избраннику подарил родник с живой водой, чтобы кропился ею и исцелялся-обновлялся, кропился и исцелялся.