Проводник смерти - Андрей Воронин

Он машинально прочел все, что было написано на заправленном в машинку листке, и удивленно поднял брови: это было, черт подери, интересно. Похоже, что ему удалось выяснить причину, по которой Вареный заимел зуб на этого парня. То, что печатал здесь этот тип, было похлеще динамита, и осененный внезапной идеей Муха торопливо выдернул из-под валика исписанный лист. Поискав вокруг машинки, он сразу наткнулся на другие, уже готовые листы. Читать их не было времени, и он торопливо затолкал эту груду бумаги за пазуху, немилосердно сминая и комкая шуршащие страницы.

Испорченные черновики валялись по всему полу, и Муха подумал, что Кабану, если он сюда явится, вполне хватит и этого.

В пепельнице слева от машинки дымился забытый окурок. Муха взял его и добил в три глубоких затяжки.

Когда огонек добрался до фильтра, убийца с силой ввинтил окурок в переполненную пепельницу. То обстоятельство, что он докурил сигарету, которую минуту назад держал в зубах покойник, оставило его совершенно равнодушным. Тонкий слой окалины, наросший на душе за годы мирной жизни, осыпался и исчез, обнажив стальную сердцевину. Муха снова стал солдатом, который мог с шутками и прибаутками вскрывать консервные банки тем самым штык-ножом, которым пять минут назад зарезал человека, наспех вытерев лезвие о штанину убитого. В его левой руке все еще был зажат пистолет, а за пазухой лежало оружие пострашнее всего арсенала, которым располагала банда Вареного. Муха не собирался затевать войну с Вареным, но считал, что такой козырь ему не помешает.

На лестничной площадке с шумом открылись и снова закрылись двери лифта. Муха похолодел: это могла быть вызванная соседями милиция, встреча с которой совершенно не входила в его планы. Теперь он понимал, что чересчур увлекся своей ролью супермена: все-таки это были не афганские горы, а московская квартира Это там, в горах, стрельба была в порядке вещей, здесь же на нее смотрели по-другому.

Он быстро снял пистолет с предохранителя и передернул затвор. В следующее мгновение ему пришло в голову, что, если он станет отстреливаться и его все-таки возьмут, оказание сопротивления дорого ему обойдется. Он почувствовал, что снова теряется, не в силах принять решение: здесь все-таки было намного сложнее и опаснее, чем на войне.

Пока он колебался, не зная, что предпринять, входная дверь распахнулась, и в прихожей послышались шаги нескольких человек. Подсознание снова взяло контроль над телом, и Муха встал боком к двери, подняв пистолет на уровень глаз и твердой рукой направив его в дверной проем. Через мгновение после того, как он занял огневую позицию, на мушке возникла физиономия Кабана. Заглянув в пистолетный ствол, Кабан изменился в лице и юркнул назад, под прикрытие дверного косяка.

- Ты чего, братан? - донеслось оттуда. - Это же я, Кабан!

Муха опустил пистолет. Кабан и его люди вошли в комнату и начали торопливо, но тихо переворачивать ее вверх дном, выгребая и пряча в сумки все ценное, что удавалось найти. Добычи было совсем немного.

- Ты смотри, какой гад, - сказал Кабан, поддевая носком ковбойского сапога лежавший на ковре "ТТ". - Подготовился, значит. Это он стрелял?

- Он, - сказал Муха, ставя пистолет на предохранитель и убирая его в карман. - Щеку мне оцарапал, гад.

Бумагу соберите, там, по-моему, что-то про Вареного.

Кабан нагнулся, поднял с пола скомканный лист бумаги, расправил и пробежал глазами.

- Молоток, брателло, - сказал он Мухе. - Как это ты сообразил? Он, паскуда, пытался нас и после смерти заложить.

Муха неопределенно дернул плечом и полез в карман за сигаретами. Зажигалка по-прежнему не работала. Он осмотрелся и заметил на столе рядом с пепельницей зажигалку убитого, сделанную в форме пулеметной гильзы. Взяв зажигалку в руки, он с удивлением обнаружил, что гильза самая настоящая. По ободку донышка тянулась сделанная готическим шрифтом неразборчивая надпись и виднелась дата - 1940. Муха уважительно покачал головой, прикурил сигарету и опустил зажигалку в карман куртки.

- Линяем, - скомандовал Кабан, заталкивая в карман последний ком мятой бумаги - Пошли отсюда, пока мусоров не понаехало.

Они по очереди выскользнули из квартиры, и через минуту пятидверная "нива", фырча выхлопной трубой, выкатилась со двора.

- Ну, братан, - сказал Кабан, поворачивая к Мухе круглую физиономию, ты сегодня именинник. Вареный таких услуг не забывает. Грохнуть того козла была твоя работа, а вот бумаги - это уже услуга, и, поверь, немаленькая. Глядишь, через месяц мы с пацанами будем у тебя в шестерках ходить. Ты уж тогда не забывай старых корешей, лады? Кстати, как ты в хату попал?

Белый пошел посмотреть, где ты, а тебя нету. Я думал, ты свалил. Белому вон даже рожу разбил... С тебя литр Белому на примочки. Куда ты девался, а? Расскажи, будь человеком.

Муха в ответ только дернул уголком рта, и Кабан отстал - в конце концов, каждый мастер имеет право на свои маленькие секреты. Главное, что дело сделано и не придется держать ответ перед Вареным. С той минуты, как на двенадцатом этаже прозвучал выстрел, Кабан чувствовал, что заново родился на свет. Случайная смерть во время разборки или от шальной ментовской пули его не страшила. А вот завалить порученное Вареным дело это была никакая не вероятность, а верная, гарантированная смерть, и внутри у Кабана до сих пор все мелко дрожало.

- Куда тебя подбросить? - спросил он у Мухи. - Может, в кабак?

- Какой кабак, у меня же вся морда в крови, - ответил тот. - Поехали домой.

- Как скажешь, - согласился Кабан и включил указатель левого поворота.

***

Илларион свернул с Варшавского шоссе на улицу Академика Янгеля. "Лендровер" сразу же угодил задним колесом в глубокую выбоину, машину тяжело подбросило, в багажнике задребезжала разная металлическая мелочь, а лежавший на соседнем сиденье букет, зашуршав целлофановой оберткой, съехал на самый край, грозя свалиться на пол. Забродов поймал его в самый последний момент и водворил на место.

Он закурил, вертя баранку левой рукой и слушая, как шуршат и поскрипывают, очищая лобовое стекло, резиновые щетки "дворников". Он любил ездить на машине в плохую погоду - от скрипа "дворников" и плеска воды под высокими колесами "лендровера" в салоне становилось особенно тепло и уютно. Он подумал, что сейчас, наверное, было бы очень неплохо закатиться на недельку-другую в Завидово, чтобы днем неторопливо бродить по лесу с ружьем под мышкой, а вечером слушать бесконечные рассказы егеря Нефедова. Можно было бы отыскать браконьера Кольку и выпить с ним мировую, а заодно поинтересоваться, как поживает его челюсть - во время их последней встречи на Колькином подворье челюсти изрядно досталось. Илларион решил, что, если этой зимой, как и в прошлом году, Нефедов позовет его на отстрел волков, он не станет отказываться. Ему давно уже хотелось плюнуть на все и махнуть в лес, но ситуация сложилась, совсем как в поговорке: "И рад бы в рай, да грехи не пускают."

Забродов покосился на букет. Как всегда, вспомнив о Татьяне, он испытал прилив щемящей нежности, но на сей раз это чувство было омрачено. Это было похоже на поток чистой воды, к которому вдруг примешалась сначала тонкая и незаметная, а потом все более густая струя грязи. Конечно, воды в ручье все равно больше, чем грязи, но пить ее уже нельзя - санитарные врачи не велят, да и желудок не принимает... Он был на сто процентов уверен, что Татьяна не имеет никакого отношения к истории с форточником-виртуозом, но подозрения, которые Илларион испытывал по отношению к ее брату, омрачали их отношения. Забродову казалось, что он предает Татьяну, таская за пазухой такой камень, и как ни вздорно это выглядело со стороны, он ничего не мог с собой поделать. Он был уверен, что, узнай Татьяна о его подозрениях, она мигом указала бы ему на дверь, поскольку не чаяла в Игоре души и ни за что не поверила бы, что тот может пойти на преступление. Илларион невесело усмехнулся: неделю назад он сам спустил бы с лестницы наглеца, посмевшего заикнуться о том, что Тарасов может быть причастен к квартирным кражам и убийству.

Забродову было грустно. По дороге к Татьяне он размышлял о том, что делает с людьми время. Это была деградация, полная потеря ориентиров, слепое метание в поисках утраченного смысла жизни, а зачастую, просто денег. Зеленые бумажки давно взошли на пьедестал всеобщего поклонения, вытеснив оттуда такие устаревшие, окончательно опошленные понятия, как ум, честь и совесть. Теперь общественная значимость и даже личная привлекательность человека определялись размерами банковского счета, и это было не просто плохо, а даже страшновато, поскольку знакомые Иллариона Забродова, так же, как и он сам, хорошо умели только одно: красться, просачиваться, убивать и уходить незамеченными.

Забродов резко свернул к обочине, заглушил двигатель и закурил еще одну сигарету. Дворники бессмысленно мотались взад-вперед перед самым лицом. Теперь их скрип раздражал, и Забродов остановил механизм.