Красные курганы - Валерий Елманов

Впрочем, это ведь смотря как трактовать текст. Если умеючи, то неблагоприятных предсказаний и быть-то практически не могло.

Отец Альберт закрыл глаза, сделал глубокий вдох, затаил дыхание, ощупью открыл библию и воткнул палец в желтоватый листок. Несколько секунд он помедлил в предвкушении, затем прочел: «Odoz motis».[105]

Легкий озноб пробежал по спине епископа. «А ты говорил, что неблагоприятных предсказаний не бывает, – попрекнул он себя. – Может, еще разок попробовать? Нет, нельзя. Бог говорит человеку один раз. Негоже пытаться обмануть судьбу. И потом, почему ты решил, что предсказание неблагоприятное? Ну-ка, ну-ка. Ага, ну все точно. Этот запах смерти скоро станет исходить от схизматиков, которые, согласно предсказанию, откажутся сдать город и погибнут при его обороне. Вот так вот. Легко и просто».

Но какой-то неприятный осадок на душе все равно оставался, ведь до начала гадания епископ думал не о них, а о своих людях. Следовательно, предсказание касалось именно их. Впрочем, он и тут сыскал нужный ответ: «Ну разумеется, именно его люди и будут вынуждены вдыхать некоторое время запах смерти и тления, исходящий от тел поганых схизматиков. А вот те как раз чувствовать ничего не будут, ибо к этому времени их души будут жариться в аду. Хотя…»

Однако тут вошел Генрих, и отец Альберт, обрадовавшись, незамедлительно выбросил все эти глупости из головы.

И сведал епископ рижский, что в Кокенгаузене и Гернике, взятых рязанским королем Константином под свою руку, ныне происходят непотребные дела и на добрых христиан-ливов иные ливы, что вновь обратились в языческую веру, учиняют тяжкие гонения.

Плач стоял в тех княжествах, молились все в храмах, чтобы не попустили небеса свершиться торжеству идолищ поганых. И обратились люди к епископу с просьбой о помощи и так несколько раз к нему приходили, изъявляя покорность.

Исходя из этого, движимый человеколюбием и жаждой помочь тем, кто вверял и тело свое и душу возлюбленной матери своей ливонской церкви и ждал от нее заступничества, епископ Альберт собрал людей своих и рыцарей орденских и решил идти с миром к Кокенгаузену и Гернике, дабы обсудить с королем Константином, как сделать так, чтобы истинно верующие не страдали от торжества язычников.

Глава 12

Бои без правил

Они мне совесть не гнетут; их гибель

Их собственным вторженьем рождена,

Ничтожному опасно попадаться…

«Хоть бы отряхнулся», – недовольно подумал епископ Альберт, хмуро взирая на огромного и сплошь запорошенного снегом немолодого рыцаря, вошедшего к нему в шатер, однако вслух говорить ничего не стал.

Напротив, наскоро соорудив на лице любезную улыбку, он, величественно протянул для поцелуя руку. На пальцах ее сиял всего один перстень, но зато подаренный самим папой Иннокентием III, ныне уже усопшим.

– Как обстоят наши дела, благородный рыцарь Гильдеберт? – осведомился он, гостеприимным жестом предлагая опытному вояке занять местечко рядом. – Вино там, на поставце, – заметил он.

– Вот это славно, – обрадовался вошедший и бесцеремонно выбрал себе самый большой кубок.

Наполнив его доверху, он тут же в три-четыре больших глотка с жадностью осушил его до дна, на секунду прикрыл от блаженства глаза, звонко икнул и тут же наполнил кубок заново, попутно оправдываясь:

– Уже третий день подряд метет. Не видно ни зги, а стены Кукейноса и вовсе превратились в какое-то привидение, прости господи. Но мы непременно возьмем град. В том ты, святой отец, можешь даже не сомневаться.

– Ты обещал мне это еще неделю назад, когда мы только прибыли сюда, – столь же спокойно произнес епископ, еле сдерживая растущее глухое бешенство. – Напоминаю тебе, сын мой, что твое поведение под Кукейносом уже в тот первый раз заслуживало самого сурового наказания. Прибыв в Ригу для искупления своих многочисленных грехов, совершенных на родине, ты не только не уменьшил их своими подвигами во славу господа бога и пречистой девы Марии, но и непомерно умножил их количество.

«Не видать мне лена. Не только Кукейноса, но и пяти сел не выделит старый лицемер», – с тоской вздохнул благородный рыцарь Гильдеберт де Вермундэ, потупив голову и уныло вспоминая свои недавние грехи, на которые так ядовито намекнул отец Альберт.

Ну кто тому виной, что он прибыл в Ригу, не имея за пазухой ни единого, самого тонкого и маленького серебряного кругляшка? Не то что к питомицам почтенной фрау Барбары заглянуть – кружку пива опрокинуть не на что. Хорошо еще, что у мальчишки Хуана, которого рыцарь взялся опекать, кое-что имелось, хотя на это тоже не разгуляешься.

Словом, под Кукейнос они прибыли нищими, как церковные крысы, а тут еще, как на грех, начались перебои с продовольствием. Спрашивается, и что ему оставалось делать в такой ситуации? Раз уж повели в поход, так платите, поите и кормите как положено, а нет – извините. Мы, конечно, и сами все добудем, но тут уж без прегрешения не обойтись.

Да и не столь страшным оно было, если уж так разбираться. Подумаешь, недоглядел он, стоя в ночных караулах, как ливы, собранные для осады Кукейноса, покидали лагерь. Ну, зазевался, луной залюбовался, небом звездным. А то, что ему те же ливы накануне вечером, а потом еще и под утро каждый раз приносили в дар по полтуши кабанчика – это обычное совпадение.

Может, понравился он им непонятно почему, так что ж теперь поднимать такой тарарам и винить его во всех смертных грехах? К тому же подношения ему делали не язычники, а люди, уже окрещенные по всем правилам в святую веру. Да и воины из них тоже никудышные, так что особого убытка армия епископа все равно не понесла.

А то, что так случалось несколько ночей подряд, тоже легко объяснимо. Просто он, Гильдеберт, такой сентиментальный человек – хлебом не корми, но дай глянуть на звездное небо и вознести парочку молитв всевышнему. Он и у себя на родине из-за этой пресловутой сентиментальности как-то раз заказал целых две мессы за упокой души этого, как его, черта, ну, которого он, Гильдеберт прирезал в кабачке «Синяя утка» у дядюшки Гельмута. Впрочем, об этом как раз лучше не вспоминать вовсе. И без того предостаточно желающих призвать его к ответу, невзирая на благородное звание рыцаря.

И он, разжав зубы, нехотя произнес ту самую фразу, которую всегда повторял, заходя в исповедальню храма:

– Pater, peccavi.[106]

– Я это и без того знаю, – проворчал епископ, перебитый на середине своей гневной речи. – Ты лучше скажи, как думаешь искупить свою вину?

– Ну, замок возьму, – протянул нерешительно Гильдеберт и вопросительно посмотрел на отца Альберта, – Или еще что-то надо сделать?

– М-да, – сокрушенно вздохнул тот. – Истинно сказано, что будет multi sunt vocati, pauci vero electi.[107] Иди уж, но помни, что bis dat, qui cito dat.

– Я в латыни не силен, святой отец, – замялся в смущении рыцарь. – Чего помнить-то мне?

– Вдвойне дает тот, кто дает скоро, – сердито перевел епископ.

– А-а, ну это ясно. Оно само собой. Я уж и камней распорядился заготовить, и хвороста те ливы, которых удалось разыскать в деревнях, столько в ров накидали, что он до половины стены теперь возвышается. Опять же лестницы уже ждут, – заторопился он с перечислением всех тех мер, которые были им предприняты, и мысленно досадуя на себя за то, что не догадался изложить все это в самом начале.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо отмахнулся епископ.

– Ну, тогда я пойду. Ах да, не оставлять же недопитым. Говорят, это тоже грех, – пояснил рыцарь и с удивительным для немолодого грузного тела проворством тут же ухватился за кубок.

– Epicuri de grege porcus,[108] – вырвалось в сердцах у отца Альберта.

– Чего? – уставился осоловелыми глазами на хозяина шатра Гильдеберт.

– Ничего, – отозвался тот, сердясь на собственную несдержанность – а если бы он знал латынь? – Я хотел сказать vade in pace.[109]

– А-а, – понимающе протянул рыцарь, кланяясь и удаляясь.

Эту последнюю фразу он знал хорошо, потому что ее каждый раз повторял старенький отец Вителлий, когда отпускал ему после очередной исповеди многочисленные грехи, так что перевода не требовалось.

Выйдя из шатра, он побрел в сторону еле поблескивавших в темноте крошечных языков пламени, отчаянно сражавшихся с тяжелыми мокрыми хлопьями мартовского снега. Стихия по-прежнему не унималась, и снег уже который день безостановочно валил из бездонной пасти ночного неба.

«И когда он только закончится, проклятущий», – подумал рыцарь уныло, усаживаясь у костра, который практически не давал тепла. Ну разве что самую малость, если держать руки совсем рядом с пламенем.

– Не спится? – проворчал он ради порядка.

– Да тут разве заснешь, – откликнулся один из воинов, сидящих у огня. – Не иначе как проклятые схизматики наколдовали такое ненастье, – предположил он. – Я уже пятый год в этих краях, а не упомню, чтоб мело так долго.