Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

— Даже не знаю, с чего начать, — сказала Альбана, — чтобы ты понял, насколько мерзопакостно твое поведение. Но если для ясности мне придется начать с низшей точки, в которой сполна проявились все твои презренные качества, я бы прежде всего напомнила тебе, как сегодня утром у всех на глазах ты беззастенчиво-похотливо пожирал глазами эту американскую профурсетку. Эдакая тошнотворная демонстрация сексизма в чистом виде и сексуальной фрустрации, выражающейся в поведении исходящего слюной хищного зверя. И то, что ты не постыдился устроить сей позорный фарс в моем присутствии, лишь доказывает, что под всей этой элегантной одеждой и налетом вежливости и обаяния скрывается несусветных размеров эгоистичный хам, недостойный гравия, по которому он ходит.

— И ты туда же?

Мой вопрос привел ее в замешательство. Она рассчитывала на пронизанную высокомерием оборону с моей стороны, от которой не оставила бы камня на камне. Вдобавок Альбана не любила лишаться эксклюзивного права на возмущение. Поэтому на мгновение она растерялась.

— Наш коридорный тоже уже говорил мне об этом, — сказал я. — Очевидно, мои действия бросаются в глаза сильнее, чем я полагал. Но я был отнюдь не единственным наблюдателем. Все постояльцы собрались внизу, чтобы рассмотреть новых гостей, и ты — тоже. Однако могу тебя успокоить, Альбана. Пожилые посланцы из Нового Света интересовали меня не меньше, чем малолетняя спутница на их попечении. Мой интерес был обусловлен невинным любопытством и литературно мотивирован. Сегодня днем я как раз перенес свои наблюдения на бумагу, описав всех троих, а не только жующего подростка, который по неведомым мне причинам тебя так раздражает. Непонятно, на каком основании я, собственно, должен перед тобой оправдываться, но могу, если хочешь, показать тебе эти записи, чтобы убедить тебя в правдивости своих слов.

— Мне не нужно читать твою рукопись, я и так знаю, что обоим взрослым ты посвятил две снисходительные фразы, после чего дал себе волю смачно описать облегающие шорты.

— Я рад, что мы наконец-то заговорили о литературе, — сказал я. — Но позволь кое о чем тебя спросить? Зачем тебе, даже если ты и права (а ты неправа), поддаваться искушению заводиться по этому поводу? Почему ты на меня так злишься, Альбана?

Она не ответила. Я опасался, что начинаю подозревать, о чем она умалчивала. О том, к чему у меня не было ни малейшего желания. О том, чего я не мог допустить. Я не мог придумать более элегантного способа, чтобы пресечь эту проблему в зародыше, и честно ей открылся.

— Должен тебе кое в чем признаться, Альбана. Я приехал в гранд-отель «Европа» по причине оставшейся в прошлом большой любви. Мне необходимо, что называется, собраться с мыслями. Каждый день с помощью ручки и клавиатуры я пытаюсь реконструировать произошедшие события и уяснить для себя их значение. Я поставил перед собой такую задачу. Так что пока я здесь, то заново, не щадя себя, болезненно и бескомпромиссно переживаю свою любовь, которая не оставляет места для глупостей, так что ты можешь быть уверена, что эскапада с жующей жвачку американской девочкой-подростком — это последнее, о чем я сейчас думаю.

Мое признание, похоже, возымело желаемый эффект. Ее гнев сменился угрюмостью.

— На будущее, однако, никаких гарантий дать не могу, — добавил я, не удержавшись.

Она рассмеялась. В этот момент ею можно было манипулировать как девочкой. Я это чувствовал. Воинствующая феминистка, которой она стремилась выглядеть, потерялась на другом поле битвы. Если бы я сейчас ее поцеловал, она бы со вздохом сдалась. Но я этого не сделал. То, что я ей сказал, было правдой.

— Пойдем, вернемся к нашим делам. И я настаиваю, чтобы в следующий раз мы долго и обстоятельно побеседовали о поэзии.

Она кивнула, и мы побрели обратно в отель.

Мы не были готовы к тому, что обнаружили в фойе. На одном из новеньких «честерфилдов» сидел мажордом Монтебелло, в полном одиночестве и весь в слезах.

— Выражая искреннюю радость от встречи с вами обоими, — сказал он, не глядя на нас, — я должен настоятельно попросить у вас прощения за то, в каком запущенном состоянии пребывает розарий. Наш прежний садовник разговаривал с розами на латыни. На церковной латыни. Он был крайне религиозным человеком. Когда в почтенном возрасте он покинул сей мир, мы, увы, не смогли позволить себе найти ему равноценную замену. Вот уже много лет мы принимаем гораздо меньше гостей, чем в эпоху процветания отеля. Иной раз, когда я вижу розы в таком плачевном состоянии, мне кажется, что они скорбят на латыни по своему чопорному смотрителю. А сколько рассказов хранят они в шелесте листвы. Вот почему это место так для меня дорого. Впрочем, я уверен, что новый владелец найдет средства и решимость придать блеск старому розарию.

Он поднялся и посмотрел на нас. Слезы текли по его щекам.

— Я понимаю, что веду себя не как подобает профессионалу, — сказал он, — своим жалким видом напоминая розарий. Профессиональная этика велит мне держать эмоции под контролем в любой ситуации. Чтобы служить опорой и поддержкой нашим гостям, которым я должен и хочу служить, мне надлежит сохранять самообладание. Но с годами, по мере того как медленно, но верно я превращаюсь в сентиментального старика, мне все сложнее находить в себе силы прятать свои печали под маской непринужденности и радушия. Казалось бы, с годами набирается столько воспоминаний, что, по логике основных экономических законов, они теряют в цене в силу чрезмерного предложения. Но все происходит с точностью до наоборот. Теперь, когда у меня гораздо больше прошлого, чем будущего, я цепляюсь за свои воспоминания крепче, чем когда у меня еще была причина верить в будущее, а воспоминания скудны. Я сроднился с гранд-отелем «Европа», где провел практически всю свою жизнь. Все, что я испытал, я испытал именно здесь. Когда в щелях завывает ветер, я слышу голоса всех постояльцев, когда-либо здесь гостивших. Скрип половиц в коридорах напоминает мне о завязавшихся здесь романах и ночных приключениях. Во сне я слышу шорох бальных платьев и звон драгоценностей. Все видимое и невидимое здесь, в гранд-отеле «Европа», имеет свою историю. А история — это смысл. Этот смысл и есть смысл моей жизни.

Он