Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

Падение Ермолова увлекло за собой и его любимого сподвижника. Мадатов сошел со сцены Кавказской войны не обиженным только, но глубоко и несправедливо оскорбленным. Имение в Карабаге, оставленное за ним высочайшей волей не без политических расчетов, послужило для Паскевича главным предлогом к его обвинению и создало нарекания, мрачной тенью отразившиеся не только на нем, но и на самом Ермолове, честность которого уже отмечена историей.

В тягостном и непривычном бездействии пробыл Мадатов в Тифлисе целых пять месяцев. Наконец, через Дибича ему удалось добиться позволения приехать в Петербург. В то время шли уже приготовления к турецкой войне, и Мадатов был прикомандирован к третьему пехотному корпусу, входившему в состав действующей армии. Там, на Дунае, с небольшим отрядом он овладел двумя турецкими крепостями, Исакчей и Гирсовом, и отстоял селение Проводы, расположенное у подошвы Балкан. «Ура! Любезный князь, – писал ему граф Воронцов из-под Варны, – я знал, что герой Дагестана будет героем и в Балканских горах». Четырнадцать знамен и девяносто восемь орудий были трофеями Мадатова в эту кампанию. И, несмотря на все это, неблаговоление Паскевича так сильно отражалось на службе его, что Мадатов за весь этот поход получил только одно «монаршее благоволение». Наконец, уже в начале 1829 года он был назначен начальником третьей гусарской дивизии. И вот на тех самых полях, на которых за двадцать лет перед тем Мадатов получил Георгиевский крест, теперь пришлось ему встретиться опять с александрийцами, уже входившими в состав его дивизии. «Ну, слава богу, – шутил он с гусарами, – мы опять увидим турок. Только вы, братцы, их всех не рубите; за пленных дают по червонцу – сгодится, а лошадей их мы маркитантам за долг отдадим». И гусары восторженно глядели на того, чье имя давно уже тесно связалось с их полковой славой.

В это время имя Мадатова почти не упоминалось в реляциях, но популярность его в армии была велика. Вот как описывает, между прочим, один артиллерийский офицер свою встречу с ним в кампанию 1823 года, около Пазарджика.

«Батарея наша поднялась на небольшое возвышение, свернулась в колонну и остановилась для привала над берегом речки. Офицеры собрались на правый фланг, раскинули бурки, и денщики засуетились у походного завтрака.

– Кто это скачет на вороном коне? – спросил один из офицеров, поглядывая на большую дорогу.

– Господа, это какой-то генерал, – сказал капитан и, застегнув лядунку[107], пошел к первому орудию. Все встали.

Через минуту подскакал к батарее гусарский генерал, высокий и статный, с белым крестом на шее. Он был молодец в полном значении этого слова.

– Здравствуйте, артиллеристы! – сказал он весело, сдержав коня у зарядного ящика, возле которого стояли офицеры. – Поздравляю вас с войной! Мы подеремся славно – я это вам предсказываю. Надобно только выманить этих мусульманских собак в чистое поле, а тогда и нам, гусарам, будет работа… Я знаю турок, я с ними вырос… Я вам пророчу, господа, что через год вы все вернетесь в Россию с георгиевскими крестами.

Капитан заметил, что без особенного случая трудно заслужить этот крест.

– Какой тут случай! – возразил генерал, играя поводьями своего коня, который так и рвался под лихим всадником. – Была бы охота да отвага! Знаете ли вы, как добываются георгиевские кресты?

И он рассказал о сражении под Батином.

– Это было дело знатное, – заключил генерал, покручивая свои длинные усы, – оно утешает меня даже под старость. Дай Бог и вам когда-нибудь поработать таким же манером… А пока прощайте! Увидимся под Варной!..

С последними словами он круто повернул коня и поскакал по дороге в Мангалию. Впоследствии мы узнали, что это был известный по необычайной храбрости генерал-лейтенант князь Мадатов, который так блистательно начал и так печально окончил Турецкую кампанию».

Первое дело, в котором гусары Мадатова приняли серьезное участие, было сражение при Кулевче, открывшее, как известно, русским войскам путь за Балканы. На другой день после этого боя Мадатов был послан прервать сообщения разбитой турецкой армии с Шумлой. Турки, заметив движение, выслали из крепости трехтысячную конницу. Этого только и ждал Мадатов. Гусарские полки, Александрийский, Ахтырский и Белорусский, понеслись в атаку. Командир, из первых врезавшийся в ряды неприятеля, собственноручно вырвал знамя Ахмет-бея, командовавшего конницей в Шумле; другое знамя взяли гусары. После недолгого боя турки, сбитые с поля, бросились в ближайший пехотный лагерь. Гусары в быстрой погоне пронеслись между двумя передовыми редутами, обдавшими их картечью, и на плечах бегущих ворвались в лагерь. Пехота, застигнутая ими врасплох и не успевшая построиться, частью была изрублена, а частью укрылась во рвах и между палатками.

Подвиг гусар этим не ограничился. Быстрым поворотом направо Мадатов успел отрезать другую пехотную колонну, поспешно отступавшую в Шумлу из соседнего лагеря, и на глазах гарнизона истребил ее так, что лишь ничтожные остатки успели укрыться в тех самых редутах, которые охраняли Шумлу и теперь одни возвышались среди опустевшего, покинутого врагами поля. Оба эти редута смотрели, однако же, грозно… Вооруженные полевыми орудиями, они имели солидный профиль и глубокие рвы. Атаковать их одной конницей было делом неслыханным. Но Мадатов давно привык к неслыханным подвигам. По одному слову его Александрийский полк в карьер подскочил ко рвам, спешился и с саблями наголо полез на приступ. Редут был взят, и в руках гусар очутилось два знамени и два орудия. Небольшая часть гарнизона успела, однако же, спастись поспешным бегством и укрылась в другом редуте. Неустрашимые гусары, предводимые Мадатовым, бросились туда. Ахтырцы спешились. Сильный батальный огонь, картечь и целый батальон штыков, стоявших на валу, остановил порыв храбрых. Мадатов один подъехал ко рву и, зная турецкий язык, уговаривал их сдаться. Вместо ответа, турки дали по нему залп, но в это время подоспела пехота – и редут взят был штыками.

Это дело третьей гусарской дивизии было необыкновенным подвигом. В военной истории не много найдется примеров, где бы гусары, с саблями в руках, брали укрепленные лагеря и штурмовали редуты, защищенные пехотой. Если бы множество блистательных дел в прежние войны с турками, французами и, наконец, на Кавказе давно уже не провозгласили Мадатова баловнем военного счастья, то уже одной этой атаки было бы достаточно для увековечения его известности.

Дибич был в восторге от этого дела. «Мадатов, – писал он государю, – отбросил вышедших из Шумлы полторы-две тысячи турецких всадников на их передовые редуты, гусары вели себя тут самым блистательным образом, особенно александрийские, предводимые Муравьевым, который собственноручно взял пашинское знамя. Впереди всех находился сам Мадатов. Его гусары, бросившись на редуты, спешились и, действуя саблями, взяли первый из них; другой редут был взят пехотой. Двенадцать знамен и пять орудий были трофеями этого славного дела».