Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

Может, потому, что брат любил хорошо попариться и меня к этому приучил? Ведь ему постоянно приходилось ездить по району в холод и жару, и летом баня у нас топилась едва ли не каждый день.

Лет десять назад брата перевели в Чебоксары, и теперь уже ничего, кроме воспоминаний, не связывает мою жизнь с этим местом на земле. Правда, особых воспоминаний-то и нет. Если подумать, то годы мои молодые не были омрачены какими-либо печалями или тяготами физического или духовного порядка. В братовы проблемы я не особенно и вникал, да они и не казались мне интересными, достойными внимания. Я был уверен, что все переживания, которые мне приходилось видеть, брат принимает добровольно, как плату за те материальные блага, какие получает, за то удовольствие власти, какое дает ему его должность, так что когда однажды брат начал на что-то сетовать при мне, рассчитывая на поддержку, на сочувствие, я это все ему и выложил. И как складно все получилось, что у него от удивления брови на лоб полезли. Он было попытался усмирить меня обычными в таких случаях укорами — укорами куском хлеба, но на эти глупости я и отвечать не стал.

Была и первая любовь, и первое разочарование, но все это на самом низком уровне: как можно предпочесть мое высокое чувство золотым погонам приехавшего в отпуск капитан-лейтенанта? Как можно выходить замуж, едва получив аттестат зрелости и не имея никакой специальности?.. И т. д. и т. п. Все, оказывается, можно, все можно…

Потом я поступил в институт, и тут уже некогда было предаваться переживаниям подобного рода. Кроме того, я страшно гордился тем, что обхожусь без отцовской помощи, хотя для этого приходилось ночами разгружать вагоны на станции и баржи на речной пристани, а летом — строительный отряд. Правда, после второго курса, как раз перед отъездом отряда в Норильск на стройку, я, к своему великому огорчению, угодил в больницу: аппендицит! Через месяц выписали меня на все четыре стороны, но ехать никуда не хотелось: для юга не было денег, в Чебоксарах сидеть было скучно. И поехал я сюда, в Вырасары, в гости к Славке Пирогову. Славка учился в Казани на химико-технологическом, весной женился, звал меня на свадьбу, но тогда я не смог съездить в Казань и вот решил сейчас явиться при цветах и подарке. И все получилось прекрасно, ведь Славка был моим лучшим другом, а Наташа оказалась веселой, без всяких романтических претензий, которые так свойственны нашим девицам, еще не решившим окончательно, что важнее для человечества — или пробужденные первой лекцией умственные способности, или округлость их форм, — и потому весьма естественно, без всяких намерений превращающим жизнь вокруг себя в сплошной ад. И так было мне спокойно жить в доме Пироговых, что без всякого остатка, раз и навсегда выветрились из моей души проснувшиеся было горькие разочарования по поводу утраты высокого, непорочного первого чувства. Когда на улице шел дождь, мы читали старые книжки или собирались на сеновале и вели удивительные беседы. Нам было радостно признаваться друг другу, что мы не понимаем в жизни то или это, не знаем того, что знают и ведают другие, мы старались что-то объяснять друг другу, мы были поразительно терпеливы и внимательны. А было и так: мы молча смотрели на затканную дождем даль полей, и на душе делалось так мирно, так покойно, и приходили такие спокойные, величавые мысли в голову, о каких и сказать невозможно… А потом Наташа скажет: «Пойду самовар поставлю» — и уйдет, и вот мы со Славкой ждем, когда она позовет нас пить чай… А если на небе сияло солнце, мы ходили на речку купаться и целый день валялись на песчаном бережку Малого Цивиля. Однажды по дороге на речку мы догнали девушку: в легком ситцевом платье без рукавов, волосы распущены, на ногах босоножки, идет так, что залюбуешься. Славка толкает меня локтем: гляди, мол! Но когда она обернулась, мы узнали ее. Это была наша одноклассница Аня.

Не скажу, что за эти годы, пока я не видел ее, с Аней произошли прекрасные перемены. Правда, тогда это была худенькая девочка с жидкими косичками, от постоянной домашней работы руки у нее были красные, с черными ободками под ногтями; она часто опаздывала на уроки да и училась с большим трудом, так что наши яростные борцы за успеваемость частенько устраивали ей головомойку, не считаясь с тем, что живет Аня у тетки (родители у нее погибли в автомобильной катастрофе), заботится не только о своем младшем брате, но и везет все теткино хозяйство. Потом говорили, что Аня будто бы влюблена в меня, но я ничего подобного не замечал, да и, признаться, мне это было безразлично. Однажды на каком-то комсомольском собрании у нас зашел разговор, кто куда пойдет после школы работать, и Аня, не думая ни секунды, ответила:

— В типографию, — как будто давно и бесповоротно решила это.

Мы спросили:

— А что ты там будешь делать?

— Газеты печатать, — ответила она.

Мы дружно засмеялись: девчонка, у которой по сочинению никогда не было выше тройки, будет печатать газеты!..

Но так оно и оказалось: Аня работала в типографии!

Мы искупались и повалялись на песочке, потом Аня ушла. Но вечером мы встретились возле школы, сидели на скамейке, смотрели на окна нашего класса, вспоминали, и нам казалось, что в том, что тогда было, заключался какой-то смысл, какая-то тайна наших с Аней будущих встреч… Потом мы ходили с ней на танцы в клуб, в кино. Если ночь была теплой, долго бродили по улицам наших Вырасар, и я тогда впервые видел своими глазами падающие звезды, Млечный Путь, похожий и в самом деле на звездную дорогу… И незаметно кончились каникулы, надо было уезжать. В тот последний вечер Аня сказала, что любит меня, любит давно, еще с восьмого класса, она была уверена, что мы встретимся.

— И вот мы встретились, правда?

— Да, — сказал я, потому что это ведь так и было, но Аня поняла это мое «да» как-то, видно, по-своему и обняла меня за шею. Руки у нее были горячие, я слышал ее частое дыхание. Может быть, она ждала, что я тоже скажу, что любил ее с восьмого класса и верил, что мы встретимся. Но тут мне послышались шаги, и я сказал — Кто-то идет, — и Аня отпрянула от меня, точно испугалась, что нас могут увидеть.

Но никто не шел, шаги мне просто почудились.

На другой день я уехал.

Сколько же лет прошло с той поры? Лет восемь, девять? Впрочем, это не имеет никакого значения, и даже если за эти годы с Аней произошли перемены, подобные тем, какие произошли в свое время с Татьяной Лариной, и я увижу сейчас некую великолепную даму, то не уверен, что во мне проснутся какие-то чувства: «Все решено: я в вашей воле и предаюсь моей судьбе…» Смешно все это и воображать.

Когда я, бывает, приверну к родителям, то мать обязательно начнет разговор о женитьбе. О чем бы ни шла речь, она все к этому сведет: к женитьбе, внуку, которого она бы вырастила, пока есть здоровье и прочее. Отец помалкивает при этом. С ним за последние годы вообще не сказали, может быть, и десяти дельных слов, потому что говорить совершенно не о чем: он делает свое дело, я — свое, интересы наши не пересекаются. Мне кажется, будь он шофером, как Павел Семенович, или пусть даже золотарем, я бы любил его, любил так, как только может любить сын своего отца. Но в наши отношения неизбежно примешиваются посторонние мотивы, и я ничего не могу поделать с собой. Правда, единственное, о чем мы можем поговорить, это будущая Чебоксарская ГЭС и те перемены, какие произойдут с Волгой. Отец стал на склоне лет заядлым рыбаком и смотрит на эти перемены с точки зрения ихтиолога. Я же считаю, что сооружения подобного рода на таких реках, как Волга, дело вынужденное и радоваться тут особенно нечему. Что касается электроэнергии, то скоро человечество научится получать ее без этих громоздких и примитивных сооружений. Но хотя мы и сходимся с отцом во взглядах на эту проблему, много тут не потолкуешь, поэтому в основном мы помалкиваем. И, глядя на отца-инвалида, я думаю: неужели и я доживу до его лет и буду дряхлым стариком?

3

Уже вечерело, розовый блеск на морозных узорах окна погас окончательно, в комнату полились синие сумерки. К Пироговым в гости я намеревался пойти попозже, чтобы не было повода сидеть у них целый вечер (семья, дети, домашние заботы, так что гости ни к чему в воскресный вечер). Но что же делать? Никакого чтения с собой я не захватил, по радио стали передавать какой-то производственный спектакль, и я выключил динамик. Оставалось одно — поваляться в кровати. Но тут пришел другой квартирант, да не один, с товарищем, они по-хозяйски расположились за столом, зазвякали стаканами, захрустели бумажными свертками и так на меня косо посматривали, словно я собирался отнять у них и вино, и закуску. Делать было нечего, я оделся и отправился к Пироговым.

Последние года три мы общались с Вячеславом только по телефону, из этих телефонных разговоров я знал, что они переехали в новый дом. А Вырасары не такой уж большой город, чтобы в нем можно было заблудиться. Я без труда разыскал новую обитель своего друга. Правда, мне сначала показалось, что попал на кухню чебоксарской столовой: такими густыми запахами жаренья-варенья пропитался подъезд нового дома от первого до пятого этажа. Я плохо разбираюсь в кулинарии, но с полной ответственностью могу заявить, что в доме моего друга все жители питаются превосходно, ведь запах жареного или тушеного мяса не спутаешь с запахом овсяной каши. Так что пока я поднимался на пятый этаж, меня уже мутило, точно я объелся. На площадке пятого этажа резко и сильно пахло пловом. Я вспомнил, что Наташа и тогда прекрасно варила-жарила. Но отступать было поздно, и я нажал кнопку звонка. Открыла Наташа — раздобревшая, плечистая, с большим животом, словно у беременной. Ту славную девушку, тонкую и легкую, какой она была тем давним летом, было уже не разглядеть в этой фигуре, в этом лице. Только, пожалуй, голосок звенел по-прежнему: