Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин

— Да, да, — «Живые души». Умирая и задыхаясь во тьме гробовой, Гоголь стал придумывать этот роман, дабы вымолить себе прощение за сатиру на мир Божий, а заодно компенсировать тот самый кьеркегоровский экзистенциальный ужас, выдвижение в ничто, страх и трепет небытийности, как это точно звучит, Ролан?

— Кажется, Angest, Ваня. Но вообще-то… я не датчанин, а немец!

Все заулыбались.

— По-немецки это просто die Heidenangst.

— Genau! Спасибо, mein lieber Ролан. Вот. И этот слепой парень спахтал и слепил такую историю. Как вам идея?

— Лежит на поверхности. Весьма, — ответил Лурье, спокойно пожёвывая.

Лидия вздохнула:

— Это понравилось бы ушедшему от нас Виктору.

Телепнёв выдохнул с усталым недовольством, раздувая щёки:

— Ну вот, Ваня… это… юмореска. Для рассказа в «Moloko Сибири» под Рождество — вполне сойдёт. Творожничек. На роман не тянет. Да и на повесть.

— Вот я так же думал — творожник. Рассказ. Какой роман? Хотя парень слепой, усидчивый, прости меня, Амитофо, жертва войны, несмотря на молодость, пластает профессионально, шестипал и всё такое. Но, но! Нариман показал мне его творог.

— Ты съел? — спросил Телепнёв.

— Не всё, конечно. Пару пластов.

— Ну и?

Протопопов пожал острыми плечами и знакомо изогнул тонкие губы:

— Знаете, что я вам скажу? Это весьма недурно. И я ещё вам скажу кое-что, братья мои молочные: это новое.

Сидящие за столом смолкли, жуя и выпивая.

— А он что, долго смотрел на вспышку? — спросил Глеб.

— Вероятно, — кивнул Протопопов. — Мальчишка, что взять.

— Глупый мальчишка. — Глеб зло оттопырил губу. — И родители дураки, ничего ему не рассказали о ядерке.

— А может, он испугался? — Вера положила руку на плечо сына.

— Если б испугался, сразу бы спрятался, — возразил Глеб.

— Ты в Белокурихе сразу спрятался?

— Ну… не сразу. Но я в пять лет знал, что такое вспышка!

— Вспышки у нас тогда не было видно. Горы нас спасли. А в Канске, дорогой мой сынуля, гор не было, — проговорил Телепнёв. — Ваня, а что значит для тебя — новое?

— Замес, только замес.

— Это ясно, любое искусство — это не что, а как. То есть парень хорошо пахтает?

— Не только хорошо. Он по-другому пахтает. Я увидел там новую зернистость масла. Поэтому его творог другой плотности. И сыворотка — как слеза.

Лурье и Телепнёв переглянулись. Киршгартен невозмутимо жевал.

— Другая зернистость, — проговорила Лидия с осторожностью. — Это звучит как… другой мир!

— Иван, другой зернистости не было у фронтовиков, — заговорил Телепнёв с нарастающим раздражением. — Они пахтали так же, как и мы. Формальных открытий они не сделали. Там просто была другая слойка пластов. Они по-другому пластовали, и не более того! Но плотность их творожной массы осталась прежней!

— Прежней, — согласился Протопопов.

— Поэтому они и продержались всего четыре года, — заметил Лурье. — Мода прошла! Читатели наелись.

— Все мы объелись фронтовой литературой, — вздохнула Ольга. — До изжоги.

— Новая зернистость. — качала головой Лидия. — Поверить невозможно.

— Новая зернистость, — кивал Протопопов, накладывая себе в тарелку раковых шеек.

— Ну вот! Новая зернистость! — Телепнёв швырнул вилку на стол. — Откуда она у тыловиков, когда её не было у фронтовиков?!

— Не знаю! — выдохнул Протопопов.

— Ты не преувеличиваешь?

— Пётр, дорогой мой, у Наримана в холодильнике я увидел масло другой зернистости. Дру-гой! Вот этими самыми глазами!

Телепнёв перевёл свой раздражённый взгляд с задумавшегося Лурье на Киршгартена:

— Ролан, ты в это веришь?

— Верю. — Тот спокойно сделал глоток кваса.

Телепнёв угрюмо-непонимающе вперился в него.

— Я съел «Живые души».

Все уставились на Киршгартена. Поставив бокал, он вытер спокойные губы салфеткой с изображением оленя на фоне Алтайских гор:

— И дело не в том, что это тыловая литература.

— А в чём же?

— В самом парне.

— То есть?

— То есть это не просто тыловик. А — слепой тыловик.

За столом повисла тишина.

— Слепой тыловик, — повторил Киршгартен.

— Ну и что? Среди фронтовой волны было два слепых прозаика, — заговорил Лурье. — Ким и Хворобей.

— Были! — кивнул Телепнёв. — Ким шибко не запомнился, а Хворобей — вполне крепкий прозаик. Я съел его «Стеклянные цепи». Плотный, свежий творог!

— Слоистый, густой, — кивал Лурье.

— Густой и жирный, — согласился Протопопов.

— И Ким, и Хворобей не выламывались из фронтовой литволны, — продолжил Киршгартен. — Они пластали добротную фронтовую прозу. Здесь же, когда я ел это, то определение «тыловая проза» даже не всплыло в голове. Это не тыловая проза. Это просто проза. Хорошая, густая проза этого парня. Лично его. Хотя он — стопроцентный тыловик, поколение R.

— То есть он просто… сам по себе? — спросил Телепнёв.

— Он сам по себе.

Протопопов несогласно замотал головой:

— Нет, Ролан, это проза его поколения, это именно тыловая проза.

— Назови её хоть трижды тыловой, но важно, как она сделана.

— Она поколенческая!

— Нет, Иван, она безвременна. Как и проза Петра, как твоя проза, как проза Пети. Этот парень — ваш. Он одиночка. Но зернистость у него другая.

За столом снова воцарилась тишина.

Киршгартен спокойно пил свой квас и закусывал.

— Скажи, Ролан, — нарушил тишину Протопопов. — Ты это ел когда?

— Неделю назад.

— Значит — после меня.

Женщины молча занялись закуской.

— Нет! — Телепнёв стукнул кулаком по столу. — Ну вот! Не верю! Творог — одно дело! Пласты, слоистость, жирность, свежесть. Но масло?! Зерно! Как… как зовут этого парня?

— Ами Гоу. Псевдоним. Настоящее имя я не запомнил… кажется… Глущак или Гаврищак… не помню. Да и неважно. Ами Гоу.

— Ами Гоу, — произнесла Лидия. — Красиво!

— Amigo, — проговорила Ольга, бросив на Киршгартена откровенный взгляд.

— Молодые авторы почти все скрываются за аватарками. — Таис протянула пустой бокал Даше, и та стала наполнять его. — Почему? Фронтовики не скрывались.

— Им стыдно, — произнёс Протопопов.

— Чего?

— Стыдно, что их родители, то есть фронтовики, не смогли предотвратить войну.

— Я об этом не думала.

— Подумай. — Протопопов потянулся к заливному.

— То есть… тогда это просто новый роман? — продолжал рассуждать Телепнёв.

— Да! — бодро кивнул Киршгартен. — Новый густой роман. В кабинете у Наримана родился, Пётр, твой конкурент.

— И ты прилетел, чтобы сказать мне об этом? — угрюмо усмехнулся Телепнёв.

— Ну Петя… — Вера сжала руку мужа.

Ольга презрительно хмыкнула.

— Я прилетел, Пётр Олегович, чтобы выпить за твой новый роман, — невозмутимо проговорил Киршгартен, поднимая бокал.

— Да, пора бы! — взялся за свой бокал Лурье. — А что до новых конкурентов, Ваня, мы, два Петра, им только будем рады!

Все, кроме Телепнёва, рассмеялись. Он же сидел с покрасневшим, насупившимся лицом.

Бокалы потянулись к нему.

— Петя. — Вера погладила его по руке. — Мы пьём за «Белых близнецов».

— За «Белых близнецов»! — бодро улыбался Киршгартен.

— За «Белых близнецов»! За «Белых близнецов»!

Телепнёв нехотя поднял свой полупустой бокал. Вера забрала у Даши