Спектроскоп души - Эдвард Митчелл

– Нет, папа, – воспротивилась Бланш. – Я не позволю, чтобы ради моего счастья ты пожертвовал убеждениями, которым верен всю свою жизнь!

Однако доктор стоял на своем, заявив, что просто выполняет свой родительский долг. Немцы слушали этот семейный спор, не вмешиваясь. Для них важно было, что эксперимент состоится в любом случае. А кто из трех американцев ляжет под нож, им было безразлично. Тем временем Страут открыл глаза. Он медленно приподнялся на локтях, обвел мутным взглядом комнату и, потеряв сознание, снова откинулся на спину.

Профессор Шванк, видя, что отец и дочь не уступают друг другу в решимости и ни в какую не хотят пойти на уступку, решил было уладить дело просто: предложив  операцию им обоим. Однако Страут вновь пришел в себя. Он стремительно сел и уставился на стеклянный сосуд, где покоился мозг философа-позитивиста, а затем, обхватив голову руками, пробормотал что-то неразборчивое. Постепенно освобождаясь от эфирного дурмана, он вновь обретал утраченные на время способности. Наконец в глазах у него прояснилось, и он сумел различить лица тех, кто находился в комнате. Тогда он разжал губы и произнес:

– Ну и чудеса!

Мисс Бланш подбежала к нему и схватила за руку. Доктор тоже поспешил подойти, намереваясь объявить о своей твердой решимости подвергнуться трепанации. Но не успел. Страут на мгновение прижал к губам руку Бланш, сердечно пожал руку доктору, а затем схватил ладонь профессора Шванка и сжал ее в бурном порыве уважения и благодарности.

– Дорогой герр профессор! – воскликнул он. – Я ваш вечный должник! Поздравляю с блестящим успехом вашего эксперимента!

– Но… – начал было ошарашенный профессор.

– Не скромничайте! – прервал его Страут. – Мое счастье – это целиком ваша заслуга. Именно вам принадлежат теоретические основы операции, которую под вашим руководством искусно провел доктор Диггельман.

Все еще держа за руку Бланш, Страут обратился к ее отцу.

– Теперь, доктор, никаких препятствий для нашего союза не существует. Благодаря операции профессора Шванка я вижу, что в отношении субъективизма вел себя как слепой глупец. Я публично отрекаюсь от своих ошибочных взглядов. Я больше не позитивист. Мой интеллект освободился от сковывающих его шор. Теперь я осознаю, что в нашей философии есть много такого, что невозможно измерить с помощью линейки или взвесить на крутильных весах. Все то время, пока я находился под воздействием эфира, я плавал в бесконечности. Меня не стесняли рамки времени и пространства. Моя индивидуальность растворилась в необъятности Всеобщего. Раз за разом я сливался с Создателем, раз за разом Создатель воссоздавал из меня новое существо, ничего не помнящее обо мне прежнем. Лицом к лицу со мной предстал таинственный и ужасный Ом. Вернувшись в обычный мир, моя мировая душа парила над океаном «Аффенталера». Мое сознание свободно перемещалось из тридцатого столетия до Рождества Христова в сороковое столетие нашего грядушего. Там не было ни времени, ни пространства, ни индивидуального существования, там не было ничего кроме Всеобщего и кроме веры, направляющей разум сквозь неизменную ночь. На протяжении миллионов лет я существовал как тот самый позитивист в стеклянном сосуде. Извините меня, герр профессор, но те же самые годы вы существовали как тот прославленный преступник в другом сосуде. О Господи! Как я ошибался до той ночи, когда вы, герр профессор, взяли в свои руки мой интеллектуальный удел.

Он умолк, чтобы перевести дух, но сияние мистического экстаза по-прежнему не сходило с его привлекательного лица. На долгое время в комнате воцарилась неловкая тишина. Затем ее прервал сухой, скрежещущий голос доктора Диггельмана.

– Молодой джентльмен, вы находитесь во власти забавного заблуждения. Вам еще не успели сделать трепанацию.

Страут изумленно обвел взглядом знакомые лица – все они кивали, подтверждая слова хирурга.

– Тогда что это было? – потрясенно спросил он.

– Серный эфир, – лаконично пояснил хирург.

– В конце концов, – вмешался доктор Беллглори, – не все ли равно, что открыло нашему другу глаза на истинное положение вещей? Главное, порадуемся, что хирургическая операция больше не требуется.

Два немца разочарованно переглянулись.

– Боюсь, эксперимент теперь невозможен, – прошептал профессор Диггельману. И продолжил уже в полный голос, обратившись к Страуту: – И все-таки я советовал бы вам согласиться на операцию. Без этого эффект воздействия на интеллект вряд ли окажется стойким. Он может испариться вместе с эфиром.

– Спасибо, – отозвался Страут, который наконец-то уловил в глазах ученого за стеклами очков холодную расчетливость. – Спасибо, мне нравится быть таким, каков я есть.

– Но вы могли бы согласиться хотя бы ради науки… – продолжал убеждать его профессор.

– Да-да, – эхом отозвался Диггельман, – ради науки…

– К черту науку! – решительно отрезал Страут. – Разве вы еще не поняли, что я больше не верю в науку?

Теперь и для Бланш прояснились истинные мотивы вмешательства немецкого профессора в ее любовные отношения. Она бросила одобрительный взгляд на Страута и поднялась, собираясь уходить. Все трое американцев двинулись к дверям. Профессор Шванк и доктор Диггельман яростно заскрежетали зубами. В дверях мисс Беллглори повернулась лицом к хозяевам и склонилась в глубоком реверансе.

– Джентльмены, если вам ради науки так необходимо сделать кому-то трепанацию, – вы можете бросить жребий, кто кому из вас произведет эту операцию.

Прозрачный человек

«The Crystal Man», The Sun, 30 January, 1881.

I

В четверть двенадцатого вечера 6 ноября 1879 года, торопливо сворачивая у старинного водохранилища на Пятую авеню с одной из пересекающих ее улиц, я врезался в кого-то, кто двигался мне навстречу.

На углу было очень темно, так что я не мог разглядеть, с кем имел честь столкнуться. Тем не менее, мой привыкший быстро реагировать ум успел, прежде чем я опомнился от неожиданности, отметить несколько вполне определенных фактов, касающихся того встречного. 

Вот некоторые из них.

Он весит больше меня и крепче держится на ногах, но в росте уступает мне ровно три с половиной дюйма. Носит шелковую шляпу, накидку или плащ из плотной шерстяной ткани и резиновые боты или галоши. Лет ему примерно тридцать пять, родился в Америке, образование получил в одном из университетов Германии, в Гейдельберге или Фрейбурге, отличается вспыльчивостью, но обычно в обращении с другими людьми сдержан и вежлив. С обществом ладит не всегда, ему есть что скрывать то ли в прежней жизни, то ли в нынешних делах.