Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Утром я босиком, раздевшись по пояс, выбегал по снегу на берег реки и окунался в неё, пугая стариков-таджиков, одетых в толстые ватные халаты и проезжавших мимо на бегущих мелкой трусцой ишаках. Еще я пробовал молиться во дворе, стоя на льду босиком, терпя холод и воображая себя суровым аскетом — это грело тщеславием мое сердце. К весне, когда мои посаженные ломом тополя зашелестели молодыми листочками, приехала машина с инженерами-взрывниками и моим другом-милиционером, который радостно приветствовал меня из окна кабины. Все вместе мы занялись установкой в доме записывающей аппаратуры, а взрывники выдолбили взрывчаткой большую штольню в скальном массиве в полукилометре от станции для установки в ней датчиков.

После завершения этих работ старший инженер похлопал меня по плечу: «Вот за тополя тебе спасибо, молодец! А колодец хватит копать, есть работа в другом месте!» Оставив колодец выкопанным почти вровень с головой, я попрощался с моим милиционером и покатил вместе с инженером на другую сейсмостанцию, расположенную в более гористой местности.

«Что же это выходит? Как только я настроился на то, что безропотно подклоняюсь под волю Божию и принимаю, как должное, и жизнь в этом не слишком радостном месте, и даже безконечное рытье колодца, — как тут же все закончилось. Удивительно! Это нужно запомнить…» — размышлял я, сидя в машине, мчавшейся к большому плоскому кряжу на горизонте. Станция представляла собой вагончик, стоявший на небольшой площадке высоко в горном ущелье, откуда открывалась грандиозная панорама величественных хребтов загадочного Сари-Хосора. Позади, над обрывистой вершиной, поросшей кизиловым кустарником и мелкими деревьями боярышника, высоко в небе парили большие орлы. Из ущелья вытекал чистый горный ручей, откуда мне пришлось затем носить воду ведрами.

Это место мне понравилось больше, чем то, откуда я уехал. Здесь у меня снова возникло сильное желание писать стихи. Любуясь по вечерам безбрежными просторами золотистых холмов с мягкими красками ковыльной степи, окутанной голубоватой весенней дымкой, с бархатистыми первыми звездами, загорающимися над далекими хребтами Сари-Хосора, я вложил в эти записи всю душу.

Вечереет холмов перелив,Изумительно нежные росписи,Акварельные радуги нив,Разнотравья безумные россыпи.

Я проник в эту ярь красоты,В эту бурю с ее фейерверками.Чьих-то глаз две огромных звездыОтразились в космическом зеркале.

И земли фантастический газРазрывал обращение трудное,А в разрывах космических массОткрывалось и двигалось чудное.

И вскричал я, могучий, как зверь,Осчастливленный и огорошенный.Но уже устремлялись к землеЗрелых ливней литые горошины…

Истина всегда перед нами, но прямо увидеть ее нам мешают наши представления о ней. Ум никогда не может быть высшим, надежным и неизменным благом, ибо без Бога он безкрыл и обречен ползать в прахе страстей. Но когда он просветится благодатью и покорится ей, то оставляет свои притязания на высшее благо, предоставляя ее власти Святого Духа.

Ум, просветившийся Небесным светом и приобщившийся истине, вступает в нее безраздельно, ибо в ней нет ни изменения, ни тени перемены. Христос вознесся на Небо, но поселился в сердце человеческом, ушел к Отцу Небесному, но остался с нами. Мы, согрешив, упали на земле, а Он, освятив нас, поднял к Богу, подарив нам землю и Небеса.

САРИ-ХОСОР

Оставаясь рабом дурных страстей, ум упивается чтением возвышенных духовных истин, воображая себя их творцом и владетелем. Те, кто получил от Бога ум, как орудие более совершенное, чем у других, изощрились в толковании этих истин, оставаясь ослепленными своими пороками и страстями. Именно они убедили мир считать их жрецами науки и хранителями книжных знаний. Невозможно рассказывать о свете, стоя спиной к свету. Невозможно толковать о Боге, не постигнув Его в прямом опыте. Все это будет лишь тень истины, которую мы сами отбрасываем, закрывая собою ее свет.

Разнообразные жизненные впечатления, как благоприятные, так и неблагоприятные, накапливаясь в памяти, становятся уникальным личным опытом человеческого сердца, благодаря которому оно обретает силы устремиться к Богу. Я пытался самостоятельно искать Его в горном уединении, не понимая пока еще, что к Богу приходят через Церковь и послушание.

В этих горах, где мне пришлось поселиться, по ночам было очень холодно. Пришлось топить печь, которая по трубам с горячей водой обогревала мою комнату. Мне снова нужно было просто сторожить вагончик и ожидать какую-то семейную пару, которая готовилась принять сейсмостанцию. Но эти люди все не ехали, и у меня появилась возможность для длительных прогулок по окрестностям. По крутому подъему, прямо в лоб, хватаясь руками за кусты кизила, я поднялся на огромный травянистый купол ближайшей округлой вершины. Вверху я обнаружил огромное плато, круто обрывающееся к югу, где горы переходили в плоскую равнину поймы реки Пяндж. Заглянув в гигантский обрыв, я заметил в одном из скальных углублений гнездо орлов, в котором находился выводок птенцов. Пока самка сидела в гнезде, самец, распластав огромные крылья, парил в воздухе, разыскивая на земле добычу. Здесь мне довелось увидеть битву ворона с орлом, превосходящим нападающую крупную птицу своими устрашающими размерами. Ворон оказался более искусным в маневрировании, чего не мог продемонстрировать неуклюжий воздушный гигант. Отважный небесный виртуоз красивым пируэтом заходил сверху и с сильным криком бил орла в спину, откуда при каждом ударе сыпался ворох перьев. Орел ничего не мог поделать со своим смелым противником и только злобно следил за его маневрами, пока, наконец, ему не надоели безпрерывные вороньи атаки и он с достоинством удалился в свое гнездо.

На неделю я съездил в Душанбе проведать родителей, которые мирно жили в своем уютном домике под сенью виноградника. В горах тем временем наступила середина весны и снова пришла удушающая жара. Не такая, как в выжженном солнцем Конгурте, но тоже дающая о себе знать в накалившемся железном вагончике. Станция располагалась повыше небольшого кишлака, откуда слышались периодически петушиная перекличка и крики ишаков. Не ведая, что в Азии всюду глаза и уши, я начал в своем дворике ходить в шортах, что несколько облегчало перенесение жары. Однажды ко мне подошел благообразный старик с длинной белой бородой, говоривший, слегка коверкая слова, по-русски:

— Дорогой, как дела? Как живешь?

— Хорошо, дедушка, спасибо!

Мой посетитель вдруг вытащил из-за пазухи халата пачку денег и сказал:

— Слушай, возьми эти деньги, прошу!

— Не нужно, дедушка, у меня свои есть! — оторопел я.

— Ничего, еще возьми, прошу!

— Да зачем мне эти деньги, дедушка?

— А ты купи себе штаны, дорогой! Внизу наши люди тебя просят, нехорошо так ходить, ходи в штанах!

— Ах вот в чем дело! — наконец догадался я. — Простите, я не знал, что меня видно из кишлака, а брюки у меня есть! — покраснев, в смущении пробормотал я.

— Вот хорошо! Большое спасибо, дорогой! Будь здоров!

И старик ушел, пряча деньги за пазуху. Добрые люди и благородные характеры! Как мудро, с восточным тактом, они умели тогда разрешить любую проблему. В житейских делах они знали толк и многому научили меня.

На них чем-то похож был мой отец, когда во время домашних работ, которые он любил делать один, подзывал меня или кого-либо из моих новых друзей, прося помочь ему.

— Скажи, сын, как ты думаешь, где лучше планку прибить — вверху или внизу? — спрашивал он, мастеря что-нибудь во дворе.

— Можно вот здесь прибить планку, папа! — неуверенно отвечал я, смущенный тем, что отец спрашивает у меня совета.

— Это ты хорошо сказал, но не совсем хорошо! Вот сюда лучше планку прибить! — говорил он с улыбкой, и эта улыбка и доброе настроение передавались мне и моим друзьям.

В начале лета на станцию приехал институтский специалист для проверки аппаратуры, и в нем я узнал бывшего сотрудника Института гастроэнтерологии, который перевелся теперь инженером в Институт сейсмологии. Мы радостно приветствовали друг друга, вспомнив совместную работу на хлопке. С ним мы объездили все местные ущелья и иногда уезжали купаться на Нурекское водохранилище, в котором, как в синем зеркале, отражались окрестные горы. Он же дал мне мудрый совет, который я сохранил на всю жизнь.

— Скажи, а почему ты, живя на станции, не обустраиваешь ее? — как-то спросил мой знакомый. — Сделал бы огород, провел бы воду в вагончик, и, кстати, еще можно посадить небольшой сад!

Задумавшись, я ответил: