На пороге Галактики - Юрий Леляков

«Вот почему он так легко одет, — понял Кламонтов. — И там, на экране — без рубашки…»

— Taк что только уже на улице, когда я увидел на деревьях редкие, последние жёлтые листья, я вдруг вспомнил, что на самом деле это уже ноябрь — и что в ноябре при таком положении Солнца над горизонтом никак не может быть ни 7. 35, ни 19. 35. Да, а часы у меня вообще-то стояли, так что на них по-прежнему было столько же. И вот — реакция прохожих… Хотя не знаю, стоит ли говорить здесь — об этом. Ведь тут — собственно, не было ничего «аномального». Тут другое — то, какими скотами оказываются иногда люди, которые считают себя нормальными, едва только кто-то покажется им странным. И хоть бы один задумался — в чём дело, что со мной произошло? Хотя один-то, кажется, и пытался вступиться за меня, но и то — как за сумасшедшего, а уж остальные… Да, вот бы о чём сделать запись — и потом демонстрировать их детям, их коллегам по работе — чтобы те знали, что они собой представляют. И особенно — как они сами бросились оттуда чуть ли не по головам друг друга, когда я с отчаяния крикнул, что у меня в портфеле граната, и я её взорву, если от меня не отстанут — а то они мне в самом буквальном смысле не дали бы прохода. Тем более, учтите же моё состояние в тот момент, когда я так и не мог понять, что происходит — и то, что мне ещё сколько надо было идти до своего дома… В общем получилось точно как в одной из фраз того перевода: «Взрыв выдавил толпу вместе с домом и дверью». Действительно несколько из них застряли в какой-то двери — и ни туда, ни назад. Не знаю уж, как их потом вытаскивали… Ну а я так и пошёл дальше, и ко мне потом по дороге другие прохожие уже не цеплялись — только удивлённо оглядывались. Но всё равно даже до дома дойти не дали — на полпути откуда-то сзади вдруг выскочили двое и повалили меня на траву. Оказалось, омоновцы — им уже кто-то из тех успел донести про гранату. Надо же, хватило чьего-то обезьяньего интеллекта… Ну и, естественно, гранаты они у меня не нашли — но зато мне пришлось там же, на месте, рассказывать всю эту историю — и не знаю уж, во что они поверили, а во что — нет, но только потом уже, как раз к концу моего рассказа, откуда-то действительно подъехала машина «скорой помощи» с психиатром. И мне пришлось тут же пересказывать всё это уже ему, он тоже отнёсся к этому как-то странно, долго добивался от меня, понимаю ли я, что на самом деле такого быть не может, а я отвечал, что да, с одной стороны вроде бы понимаю, но с другой стороны, мы сейчас и в газетах читаем o многом таком, чего, как думали раньше, быть не может, не сошлись мы с ним и насчёт учения Порфирия Иванова — он почему-то стал мне доказывать, что это чуть ли не насилие над человеческой природой, попытки раскрыть что-то такое, чему в ней нет места — и я со своей стороны ничего не сумел ему объяснить. Ну и в общем, официально диагностирован оказался какой-то «реактивный: психоз» — чего я уж сейчас-то, когда вроде бы признана реальность аномальных явлений, никак не мог ожидать. Да, вот такое, оказывается, отношение, когда дойдёт до дела… Ну, что ещё сказать… — Мерционов на экране снова сделал паузу. — Как я потом узнал от родителей, они помнят, что я в тот день уходил куда-то из дому — но кажется, просто на прогулку по городу, и уж во всяком случае никакого портфеля у меня с собой не было. А дальше начинаются загадки — потому что и сам тот портфель вообще не мой школьный, так что я даже не знаю, откуда он взялся, и куда девалась одежда, в которой я уходил из дому — так и не удалось выяснить, хотя мы искали её по всей этой бывшей школе, и как часы могли быть остановлены в 7. 35. 18 августа, тоже осталось непонятно — если на самом деле я очнулся за той партой где-то в 17-м часу 10 ноября 1991 года… И никакой подобной телепередачи в программе на тот день не было — и вообще всё, что я помню начиная с того утра — оно какое-то… ну, как отдельное от реального времени, что ли… Как будто то утро было уже после середины дня, после того, как я где-то около 14 часов вышел в город на прогулку — и с того момента больше ничего не помню, кроме того, о чём уже рассказал. И даже когда впоследствии я обращался к специалисту по нетрадиционной медицине с тем, чтобы, возможно, восстановить недостающие воспоминания посредством гипноза — тоже удалось выяснить, да и то без твёрдой уверенности, только то, что в тот день я будто бы встречал в городе какого-то незнакомого мне человека, и тот приглашал меня на собрание какой-то организации, как я понял, религиозно-миссионерского направления — но при чём тут это… Тем более, вряд ли оно и было именно тогда — я же в тот день зачем-то выходил из дома и утром, причём это тоже помню плохо. Ну вот, наверно, и всё, что я могу рассказать, — Мерционов почти одновременно там, на экране, и здесь, в комнате, сделал взмах рукой, и по этому знаку Тубанов остановил запись.

«Итак, встреча на улице… — с внезапным возбуждением подумал Кламонтов. — И приглашение на собрание какой-то организации. Но я такого не помню. Я читал о тех в газете… Хотя тоже странно — как нашёл их, как попал к ним? Сколько вчера ни пересматривал те газеты — нигде нет их адреса. Но я помню, как пришёл на собрание, как оно начиналось, как пытался завести разговор. Правда — помню странно. Только вышел из дома — и уже там, в промежутке — будто провал…»

— И вчерашний гипноз ничего к этому не прибавил, — заговорил Мерционов уже здесь, в комнате, как бы продолжая свой рассказ в записи. — Как будто в памяти поставлен какой-то блок. Ну и вот вы видели — с каким настроением я всё это говорил. Конечно — как оно тогда, сразу, воспринималось… Думал, если уж с человеком происходит такое — значит, он как-то отмечен свыше, его о чём-то предупреждают, куда-то ведут, дают знак… Это потом уже я стал ощущать после этого случая какой-то излом в жизни, как будто в меня вошло что-то чужое. Чувство какой-то неуверенности в себе, страх, что я могу принести кому-то вред, несчастье, причём возможно, даже самыми невинными своими действиями — как закрыл дверь, какой предмет куда поставил… А иногда — даже мысли, что я вообще должен отказаться от всех благ цивилизации и вступить на путь какого-то жертвенного служения, аскетизма и неприкаянности — а то, мол, с такой особенностью организма «нормальным» всё равно не будешь… Но тут, знаете, и вообще… — уже возбуждённо заговорил он после паузы. — Ну сами подумайте — чем эта моя особенность мешала бы мне полноценно учиться или работать? Конечно — при нормальном отношении к ней окружающих? И вообще, казалось бы, что тут такого, ведь если в организме то ли вырабатывается слишком много тепла, то ли он из-за слишком хорошей теплоизоляции с трудом его отдаёт — это в любом случае чисто физиологическая особенность, и уж никак не патология психики! И что, это так трудно понять — не как патологию, а как разновидность нормы, пусть и редкую? Трудно понять, что кому-то по чисто медицинским показаниям нельзя перегреваться — хотя сами в баню в шу6e тоже не ходят? И вот они со своей наглой тупостью «точно знают», что такого на самом деле быть не может — и потом, у них же всякая одежда что-то означает: туда не надень то, сюда — это… А я просто не в состоянии этому соответствовать. И вообще, кто поймёт, каково это, когда сначала сам не можешь понять, чем ты непохож на других, и интуитивно пытаешься быть «нормальным» — даже если чувствуешь дискомфорт или просто теряешь здоровье — а потом, когда так больше не можешь и уже понял, в чём дело — так оно становится даже не просто твоей тайной, а каким-то стыдом, позором, о котором не знаешь, как рассказать даже самым близким людям? А рискнёшь рассказать — так и начинается: ты, мол, понимаешь, что это ненормально, неестественно, и тому подобное? А что я, спрашивается, должен понимать, да и что с этого понимания, если тут особое свойство организма? Это же всё равно, что ставить вопрос так: не извращение ли, скажем — вьющиеся чёрные волосы, не святотатство ли — давление крови 110 на 70? Но нет — это нормально, привычно, к этому так не цепляются. И совсем другое дело — редкая, уникальная особенность. Тут уж буквально чувствуешь на себе какие-то дикие, постыдные подозрения, на которые не знаешь, как ответить. И даже что сидишь на уроках не в обычной школьной фopмe, а в спортивной — вот так у меня было с этой формой на самом деле — и то кого-то раздражает: вот, мол, освобождённый от физкультуры — а выглядит таким крепким и спортивным. Как будто, если здоровый подросток — так уже что-то должен им всем. А дети-инвалиды, дети-мутанты, дети с редкими, уникальными проблемами — это вообще только оскорбление их собственного военного детства, афганской юности… Хотя чем вообще современный школьник трогает это их прошлое? Почему он должен быть унижен и оплёван тем, что сам чего-то не пережил, или оно было бы ему не по силам? Как будто он от этого — уже чуть ли не какой-то изменник, отступник, что ли. А уж если заподозрят что-то сексуальное… А что им стоит? Жуют же они все эти проблемы — гомосексуализма, токсикомании — и даже не подавятся. А теперь ещё — слухи о вампирах, чёрных мaгax… И тоже, кому-то — забава, экзотика, а ты постоянно жди и думай, как тебе в случае чего доказать, что ты сам не извращенец, не наркоман, не вампир…