Жажда боли - Эндрю Миллер

— Как чувствует себя раненый? — спрашивает Абу.

— Сами можете взглянуть, месье. На руке гангрена.

— Нелегко будет его похоронить, — замечает Абу. — Земля как железо.

Входит Дайер и, сев к столу, говорит:

— Снег прекратился.

— Прекратился, сударь, — подтверждает Абу. — Но надеюсь, вы не собираетесь повторять свои вчерашние приключения. Сегодня вам придется идти пешком.

С улыбкой он выдерживает взгляд доктора. А пастор говорит:

— Коли уж нам пришлось тут задержаться, не осмотрите ли вы форейтора, доктор?

— Он не мой пациент, ваше преподобие. Он вообще не имеет ко мне никакого отношения.

Пастор настаивает:

— Благодаря данной вами врачебной клятве он все же имеет к вам отношение. А если не клятве, то хотя бы обыкновенной человечности.

— Не льстите себя надеждой, сударь, что можете указывать, что мне следует, а чего не следует делать.

— Сударь, по-моему, кто-то должен вам указать.

— Вы дерзкий человек, сударь. Дерзкий и праздный.

— Вы зовете дерзостью желание спасти человеческую жизнь? Вы зовете это праздностью?

— Я должен ехать к императрице, сударь. Я проделал такой путь не для того, чтобы прислуживать каждому форейтору, лакею или горничной, которым вздумается заболеть и получить пулю. Таким манером я не добрался бы дальше Дувра.

Сказывается нехватка сна и горячей пищи. Пастор чувствует, как его голос дрожит от гнева.

— Этого человека наняли вы, а ранил его ваш товарищ.

— Господин Гаммер мне не товарищ, сударь. — Дайер показывает на свою голову. — А это не прощальный поцелуй.

— Но вы ехали вместе, черт побери! У собаки и то больше сострадания.

— Вы называете меня собакой, сударь?

— Нет, сударь, ибо даже собака не бросит человека умирать только потому, что она куда-то торопится.

— Не хотите ли, сударь, испытать своей задницей силу моего сапога?

Дайер встает и подходит к пастору. Пастор поднимается. Уже много лет его не охватывали подобные чувства. Слепая ненависть. Он сжимает кулаки со словами:

— Ничто не принесет мне большего удовлетворения, чем расквасить вам физиономию, сударь. Странно, что вы вообще дожили до ваших лет.

— Назовите цену, доктор, — вмешивается Абу, — за то, чтобы помочь этому, — он делает жест в сторону форейтора, — несчастному созданию.

— Вы имеете в виду мой гонорар, месье?

— Да-да, гонорар. Слово как-то вылетело.

Дайер садится. Он абсолютно спокоен. Словно в последние три минуты не произошло ровным счетом ничего. Пастор тоже садится, от ярости у него кружится голова, и он поражен тем, что испытывает разочарование. Не отрываясь, он смотрит на свои ногти. Пальцы его дрожат.

— Вам это будет стоить лошади, — говорит Дайер.

Абу качает головой:

— Нет, сударь, вы уже потеряли одну. И мы не допустим, чтобы вы потеряли нашу. Подумайте о своем положении. С нами, не сегодня, но в скором времени, вы доберетесь либо до ближайшего города, где сможете нанять экипаж, либо до самого Санкт-Петербурга, ибо мы тоже следуем туда и сочтем за честь доставить вас к императорскому двору. Однако без нас… — Он многозначительно пожимает плечами. — Как видите, сударь, сила на нашей стороне. Как вы полагаете, ваше преподобие?

— Не только полагаю, но так оно и есть, месье.

Дайер берет со стола кусок черного хлеба, разглядывает его и кладет назад со словами:

— Мне требуется, сударь, слово чести, что вы довезете меня до Санкт-Петербурга без лишних проволочек. Что мы ни часу не потратим зря. Согласны?

Абу смотрит на пастора. Пастор кивает. Абу протягивает Дайеру руку:

— Согласны.

4

Его преподобие Джулиус Лестрейд

к леди Хэллам

Плунге? ноября 18

Дорогая леди Хэллам!

Не знаю, когда у меня появится возможность отправить это письмо. В настоящий момент я нахожусь в монастыре между Кенигсбергом и Ригой, и, если не считать маленькой деревушки — о которой подробности далее, — мы точно в пустыне и по уши в снегу, ибо по дороге были застигнуты настоящей снежной бурей.

К нашей компании, в коей все пребывают в добром здравии, хоть и испытывают недостаток в хороших постелях, присоединился не кто иной, как один из докторов, вслед за которыми мы отправились в Санкт-Петербург! Речь идет о докторе Дайере, коего, к несчастью, ограбил и ранил человек, путешествовавший с ним совместно. Дело это темное, но имевшее почти роковые последствия для форейтора, оставшегося с простреленной рукой. Теперь бедняга тяжело болен и лежит не более чем в двух ярдах от того места, где я пишу вам это письмо. Дайер, получивший ужасный удар по голове, поправился поразительно быстро, да и вообще кажется мне человеком во всех отношениях незаурядным. Он хладнокровен и, судя по всему, невероятно живуч. Мы надеемся, что он прооперирует форейтора сегодня вечером или завтра утром, так как очевидно, что форейтору следует отнять руку, дабы сохранить жизнь. У него на языке коричневый налет и краснота по краям.

Трудно сказать, сколько мы будем вынуждены пробыть здесь. Погода улучшается. Это означает, что снегопада больше нет, но земля вся покрыта снегом, и дорога еще несколько недель может оставаться непроезжей! Наше спасение, возможно, будет сопряжено с обнаруженными в конюшне деревянными полозьями, которые обычно используются в здешних краях для превращения коляски в некое подобие саней. К несчастью, такое превращение трудноосуществимо, поскольку переделки должны затронуть не только полозья, но и оси нашего экипажа.

Сегодня в полдень мы ходили по снегу в деревню за едой — ваш покорный слуга, месье Абу, господин Федерстон и мальчик по имени Понко, бывший нашим вожатым. Поначалу мы долго не могли придумать, как идти по столь глубокому снегу. Однако на все вопросы всегда находится ответ. Старый монах, который, если не считать мальчика, является единственным обитателем монастыря, подвел нас к огромному чулану, помнящему, судя по небывалому количеству пыли и паутины, еще допотопные времена. Старец показал нам хитрые приспособления, принадлежавшие его братьям-монахам. Они надеваются на ноги и похожи на ракетки, в коих полоски кожи натянуты на деревянный обод размером в большую сковороду. Многие со временем развалились, но мы в конце концов нашли себе по паре и благодаря этому вышли в белое сверкающее море.

Месье Абу благоразумно прихватил с собою пару закрашенных очков для защиты глаз от отражаемого снегом солнца, сияние коего поначалу чрезвычайно мешало господину Федерстону и мне. Однако еще большие неудобства приходилось нам терпеть от снегоходов, пока мы не научились кое-как ими пользоваться. Не берусь вспомнить, сколько раз ваш покорный слуга оказывался носом вниз или ногами вверх, но ваша светлость даже представить себе не может, как трудно в этой обуви сохранить равновесие, не говоря уж о достоинстве! Господин Федерстон выполнял такие же кульбиты, и даже месье Абу два или три раза ткнулся своим галльским носом в ледяной наст. И все же, выучившись на собственных ошибках и следуя примеру Понко, мы довольно скоро стали передвигаться, точно жуки-плавунцы по поверхности пруда.

Нашим первым впечатлением от деревни была завеса серого дыма; один из домов на краю деревни — а все они сложены из бревен — сгорел дотла. Судя по тому, как был вытоптан снег вокруг тлеющих балок, было похоже, что все жители пришли на помощь погорельцам, хотя совершенно ясно, что их старания не увенчались успехом, ибо от дома ничего не осталось. Понко разволновался и, без сомнения, рассказал нам всю историю, так как бедняга долго о чем-то бубнил и тарабанил, кроя самые невероятные рожи.

В самой же деревне на улице не было видно ни души, а единственным признаком, что она обитаема, оказался огромный английский дог, очень злобно зарычавший при нашем приближении, но убравшийся восвояси, когда Понко запустил в него несколько раз снежком. В деревне не было ни церкви, ни каких-либо других строений, пригодных для христианского богослужения. Когда я заговорил об этом с Абу, он сказал, что обитатели этих мест совсем не обязательно христиане, что они предпочитают поклоняться богам своих предков, а многие обожествляют природу и что священники до сих пор вынуждены срубать деревья, которые в народе считают священными. Не удивило ли меня ранее, куда подевались все монахи? Я сказал, что, по моему мнению, в некоторых уголках Англии тоже есть деревни, где христианству еще только предстоит укорениться, но Абу ответил, что здесь суеверия очень глубоки, и, проходя по деревне, я увидел несколько вырезанных из дерева идолов, что заставило меня поверить его словам. Поэтому я был рад, что с нами пошел Понко, ибо неизвестно, как бы нас приняли, явись мы без него.

Еды мы смогли раздобыть не так уж много. Люди, оно и понятно, неохотно расстаются со сделанными на долгую зиму запасами. Однако нам все же удалось разжиться несколькими колбасами, маслом, каплуном, твердым желтым сыром и кожаным мехом с местным «вином». За все это пришлось отдать хороший нож, купленные в Кенигсберге перчатки и защитные очки месье Абу. Мне было жаль перчаток, но их ведь не съешь. На обратном пути каплун сбежал, и нам пришлось пуститься в погоню. Господин Федерстон, отличающийся отменным аппетитом, а потому крайне заинтересованный в поимке беглеца, настиг его, когда тот добежал до самой кромки леса, и спрятал за пазуху, где каплун сидел тихо, пока ему не свернули шею. Приготовлением пищи занимается Абу. Наш друг монах поделился несколькими картофелинами, и мы даже обнаружили какие-то старые засушенные травы, свисавшие с балки потолка. Бульон будет очень питателен для форейтора. Надеюсь, он даст ему силы перенести предстоящее испытание.