Темная сторона Сети (сборник) - Олег Кожин

Запись длится минуту четырнадцать секунд. Кликаю «воспроизвести», одновременно убавляя звук. Сейчас по закону жанра должен появиться красный или черный экран, ближе к концу с душераздирающим воплем разрождающийся очередным скримером…

Ничего подобного. На экране — запись с камеры видеонаблюдения, установленной на загородном шоссе. Кругом — пустыня, чахлые кактусы борются за выживание с какой-то выцветшей на солнце растительностью, на горизонте темнеют горбатые холмы. Потрескавшаяся лента дороги убегает вдаль, сливаясь со скудным пейзажем; далеко-далеко по ней ползет автомобиль размером с букашку, и солнечный блик на его лобовом стекле сверкает, как звездочка.

Примерно минуту ничего не происходит, однако с каждой секундой напряжение внутри меня нарастает. Что-то ведь должно быть, иначе какой смысл…

Из-за края экрана на дороге появляется человек в твидовом пиджаке и шляпе, словно сошедший с ретрокартинок. Его глаза находят мои, он четко, раздельно произносит: «Orracus! Furelles! Nikta!» — и видео останавливается, сменившись значком реплея.

Циферка напротив слов «количество просмотров» становится двойкой.

Чушь какая-то. Глотаю остывший чай.

Если парню хватило этого, чтобы сбрендить, — он конченый психопат.

Закрываю вкладку, чувствуя некоторое раздражение и… разочарование? Пожалуй. С удивлением понимаю, что мысль о столкновении с необъяснимым была привлекательнее, чем казалось. Видеоубийца… шлак. Замануха для дураков.

Взгляд цепляется за заголовок заметки, вылупившейся вверху новостной ленты. Тянусь курсором, открываю детальную информацию… что ж, это было ожидаемо. Убийца Печенков покончил с собой, проглотив рукав собственной рубашки.

Orracus, Furelles, Nikta. Странная гармония в этих словах, невыразимая законченность, словно именно в них кроется ответ на главный вопрос Вселенной. Лежу, вглядываюсь в темноту. Нужно спать, с утра вставать на работу, черт бы ее драл. Алексеич опять наорет, если опоздаю. Из-за каких-то пяти минут шкуру спустить готов, сука. Все гундит, что уволит, что работник из меня как из дерьма пули — хотя сам в своем кабинетике только штаны просиживает да секретаршу дрючит. Легко тебе рассуждать, падла, когда папа — директор всего концерна…

Сон не  идет. Некстати вспоминается Светка из отдела менеджмента, прокатившая со свиданием на прошлой неделе, — обида еще свежая, бьющая по самолюбию. Это ведь та самая Светка, которая, по слухам, уединялась в копировальной с экспедитором на новогоднем корпоративе, та самая Светка, которую лапает половина офиса при любом удобном случае. Та самая, что отстрочила минет Борису из регионального отделения (о чем тот по большому секрету признался на пьянке двумя днями позже). Если разобраться, зачем я вообще приглашал в кафешку эту шалаву? Ответ, приходящий на ум, еще обиднее — ведь хотелось близости, хоть с кем-то, вот и выбирал сучку на случку с соответствующей репутацией. Осточертело одиночество, холодный дом, вся эта бессмысленная жизнь… Горькие мысли потекли вереницей, как никогда остро всколыхнулось чувство собственной никчемности.

Серые дни тянутся один за другим, похожие, как соседние кадры в кинопленке. Один и тот же офис, работа за жалкие гроши, одни и те же мерзкие рожи кругом, не обремененные печатью интеллекта. И никаких перспектив в будущем…

А было бы здорово мчаться на той букашке-машине из видео по нагретой солнцем дороге к пламенеющему закату на горизонте!

Закрываю глаза, и умопомрачительная картина вспыхивает в голове. Автомобиль (разумеется, это «Кадиллак Эльдорадо» пятьдесят восьмого года выпуска, только с конвейера, с салоном из белой кожи, изящным тонким рулем и открытым верхом) летит по шоссе — плавно, словно паря, и шуршит под колесами горячий асфальт. По бокам несется иссушенная жарой равнина, и нет ни одной живой души на многие километры вокруг. Сам собой включается приемник, и знакомый голос начинает повторять, все громче и громче, раз за разом увеличивая темп:

— Orracus! Furelles! Nikta!

Пух! Видение истаивает, обнажая неприглядную действительность — темные стены съемной комнатушки и потрескавшийся потолок, на который падает свет уличного фонаря. В этом мире не может быть — и никогда не будет никакой беззаботной поездки на роскошном «кадиллаке». Лишь холодные осенние будни, ненавистная работа и осточертевшие рожи вокруг…

Ненавижу!

Тоненькой иголкой впивается в мозг осознание того, что нужно делать. Мысль, сначала призрачная и невесомая, постепенно материализуется, обретая все более отчетливые формы, и белым шумом шипит где-то на самой грани слышимости голос, и струятся, струятся сквозь темноту непонятные слова…

Все они получат свое. И Алексеич — сальный урод, наш директор, и его сучка-секретарша, и хачик Рустем из проходной, мерзкий прыщ, и менеджер Светка, давалка с физиономией невинного агнца…

Прокручиваемая в сознании фантазия становится такой реальной, что кожа покрывается пупырышками от радостного предвкушения. Я вижу, как застывают их тупые рожи, когда они замечают ствол в моих руках. Вороненый ПМ — великий уравнитель russian edition, куда там мистеру Кольту.

Рустем вжимается в стену, мгновенно растеряв хваленую гордость, маленькие черные глазки затравленно перебегают со спускового крючка на черный кругляшок дула. Он что-то лепечет о долгах, которые мне больше не нужно отдавать, но в ушах грохочет другой голос — громогласный, торжествующий рык, повторяющий раз за разом: «Orracus! Furelles! Nikta» — и я с улыбкой нажимаю на спуск.

Хватает одного выстрела, чтобы они осознали всю серьезность положения. Дашка бросается к окну — то ли спрыгнуть, то ли позвать на помощь, но — бах! Медленно кувыркаясь, улетает куда-то в сторону стреляная гильза, и в тот же миг в голове нашей надменной секретутки возникает отвратительная темная лунка с рваными краями, и, когда ноги этой прошмандовки перестают исполнять джигу-дрыгу на скользком полу, я с удовлетворением вижу, что по тысячедолларовому костюму шефа стекают склизкие остатки ее мозгов.

Боже, до чего восхитительное чувство!

Светка падает на колени, рыдая, и начинает молить о пощаде. Позиция «стоя на коленях» — одна из ее любимых для вечернего отсоса очередному соработнику в подсобке, ведь так? Хочешь попробовать кое-что новое, дорогуша? Горячий, вымазанный машинным маслом ствол вонзается в распахнутый рот, от чего ее голова запрокидывается, как у игрушечного болванчика. Она остервенело машет гривой, насколько позволяет упирающееся в гланды дуло, покрасневшие от слез глаза почти вылезают из орбит — и, подумать только, я чувствую возбуждение, нажимая на спуск. Голос в ушах победно ревет, губы оседающего на пол Алексеича шевелятся практически в такт, и пару мгновений я представляю, что он бормочет в унисон голосу: «Оракус! Фареллес! Никта!» — и переступаю тело, направляясь к своему начальнику.