Украсть у президента - Владимир Гриньков

Ведьмакина посмотрела испуганно.

– Нельзя вам сюда возвращаться! – сказал Корнышев голосом человека, не желающего своему собеседнику зла.

Она поняла наконец, о чем он говорит, скосила глаза на труп, пробормотала:

– Нет! Ничего тут нет! Я вам правду говорила!

– Тогда уезжаем, – задушевным голосом семейного доктора сказал Корнышев. – Алла Михайловна!

– А?!

Она отвлеклась наконец от созерцания трупа.

– Алла Михайловна, – все тем же гипнотизирующе-вкрадчивым голосом произнес Корнышев. – Вам надо успокоиться. Хорошо?

Женщина кивнула.

– Мы с вами сейчас поедем в аэропорт и улетим в Москву. Вам надо вести себя так, словно ничего не произошло, – продолжал увещевать Корнышев. – Никто ничего не должен заподозрить. Иначе нас не выпустят.

И снова Ведьмакина кивнула. Хотя вряд ли она понимала, что ей говорят. Надо было возвращать ее к жизни.

– Где ваш загранпаспорт? – спросил Корнышев.

– Здесь.

– Где – здесь?

– В доме!

– Принесите, пожалуйста, – попросил Корнышев.

Ведьмакина принесла паспорт. Когда отдавала документ Корнышеву, он обратил внимание на то, как дрожат ее руки.

– Алла Михайловна! А давайте сделаем вам укольчик?

– Какой укол?! – испуганно глянула Ведьмакина.

– Успокаивающее вколем.

– Я никаких уколов…

– Вы мне не доверяете?

– Ну почему же! – нервно сказала Алла Михайловна.

– Это успокаивающее, – сказал Корнышев, – вам сейчас необходимо. Иначе будет беда. Если вы сорветесь в аэропорту, если чем-то себя выдадите – вас задержат. А в доме у вас труп. Как вы будете объяснять полиции?..

– А он – мертвый?! – спросила Алла Михайловна задрожавшими предательски губами.

– Ну конечно! – доброжелательно улыбнулся ей Корнышев, пытаясь женщину успокоить, но она ужаснулась этой его улыбке, и ей стало плохо.

Ее стошнило, и, когда Корнышев помог ей умыться и подал стакан воды, она уже на все была согласна и не протестовала, когда Корнышев делал ей укол. Потом Корнышев вывел ее к машине и усадил на заднее сиденье. Вернулся в дом, нашел ключ от входной двери, запер ее, и они с Ведьмакиной поехали в аэропорт. Уже когда отъехали достаточно далеко, Алла Михайловна спросила:

– Он зачем пришел? Он хотел нас убить?

– Да.

– За что?

– Я не знаю.

Алла Михайловна посмотрела недоверчиво, но на ином ответе настаивать не стала.

– Я даже ничего не успела понять, – произнесла она голосом на удивление равнодушным, но на самом деле ничего удивительного тут не было, потому что начиналось действие лекарства. – Все было так неожиданно, – сказала она вяло. И добавила: – Вы знали, что он в доме.

– Я догадался.

– Почему?

– Не было ножа.

– Какого ножа?

– Утром возле кофемолки на стойке лежал нож. Когда мы с вами вернулись домой, ножа уже не было. Кто-то его убрал от греха подальше. Я все сопоставил и понял, что мы в доме не одни.

К тому времени, когда в аэропорту объявили регистрацию пассажиров на московский рейс, Алла Михайловна была уже в таком состоянии, что к стойке паспортного контроля Корнышеву пришлось подойти вместе с ней. Он поддерживал Аллу Михайловну под локоть и улыбался пограничному офицеру, предлагая тому понять все правильно. Корнышев даже на всякий случай сказал по-английски:

– Она боится летать!

Офицер не улыбнулся, молча шлепнул штамп в паспорт Аллы Михайловны, так же молча поставил штамп и в паспорт Корнышева и только после этого сказал без улыбки, глядя куда-то мимо Корнышева:

– Бай-бай!

Всего, мол, хорошего. Счастливо долететь.

– Ну что, будем дальше работать? – спросил Горецкий жизнерадостным тоном человека, уже засучившего рукава и готового приступить к интересной и доставляющей настоящее наслаждение работе.

Ведьмакин ответил ему хмурым взглядом.

– Что не так? – с прежним дружелюбием осведомился Горецкий. – Вас что-то беспокоит?

Он смотрел, как смотрит опытный врач, которому надо только рассказать все в подробностях и без утайки, а уж он поможет, вылечит, потому как умеет.

Ведьмакин подумал, прислушиваясь к себе.

– А вроде как и вправду беспокоит, – оценил он свое состояние. – Вроде как тревожно мне чего-то.

– А что тревожит? – спросил по-свойски Горецкий. – Какие проблемы у нас могут быть?

– Я все время думаю. Странные такие события. Аж башка трещит. Одно время думаю: тут подвох какой-то. Лепят мне какое-то новое дело, чтоб совсем уже меня сгноить. А иногда хочется думать, что все по-честному. Но боязно, – робко улыбнулся Ведьмакин.

– Боязно – что?

– Верить боязно. А ну как обманете!

– Зачем же нам вас обманывать? – пожал плечами Горецкий, но увидел глаза собеседника и догадался, что тот за последнее время такого насмотрелся, что любые слова о справедливости и о людской честности для него – пустой звук и надувательство.

И Горецкий тут же сменил тональность разговора. Сказал без улыбки:

– Я не смогу уговорить вас. Вы попали в такой переплет, что никакой веры людям уже нет. Ну и что я должен делать? Если я буду вам рассказывать, какой я честный и как желаю вам добра, что вы обо мне подумаете?

Ведьмакин смотрел хмуро.

– То-то же! – правильно расшифровал его взгляд Горецкий. – Так что мне остается делать? Мне остается только работать с вами, пытаться вернуть вас в нормальное состояние…

– А что такое «нормальное состояние»? – спросил Ведьмакин, и было понятно, что ничего хорошего он от Горецкого не ждет.

То, что для Горецкого называется «нормальным состоянием», для самого Ведьмакина запросто может обернуться новыми страданиями и большой бедой, хотя и без этого уж куда же больше.

Горецкий понял и вздохнул, не сдержавшись.

– Хорошо, я объясню, – сказал он. – То, что с вами происходит сейчас, – ложное обвинение, приговор, тюрьма – это не нормально. А нормально – это когда вы на свободе, когда вас уважают, когда вы живете обычной жизнью нормального человека.

Он говорил банальные вещи, но Ведьмакин слушал его с зачарованным видом, с каким обычно слушают музыку божественной красоты или проповедь, в которой ни одно слово не подвергается сомнению. Потому что за банальностью произносимых Горецким фраз Ведьмакин видел для себя другую жизнь, не ту, которой он жил сейчас, и ему было страшно, плохо, больно.

– Мы будем с вами просто разговаривать, – продолжал Горецкий. – Будем вспоминать вашу прежнюю жизнь. И никаких резких шагов. Ничего такого, что вам могло бы не понравиться или создать для вас проблемы. Я не хочу, чтобы вы видели во мне врага. Только постепенность во всем. Маленькими шажочками – вперед. Без спешки.

Ведьмакин сейчас почти ничего не понимал из того, что говорил ему собеседник, но Горецкий знал свое дело, и Ведьмакин даже не замечал, как постепенно тает в нем беспокойство, как медленно, но неуклонно испаряется настороженность, вкрадчивый голос Горецкого успокаивал его.

– Мы с вами уже вспомнили несколько имен, – не меняя тональности, произнес Горецкий, и переход от разговора ни о чем к делу для его собеседника прошел практически незаметно. – Ваня Алтынов… Катя…

При упоминании о Кате Ведьмакин насторожился. Горецкий молчал, давая Ведьмакину возможность отреагировать на слово-раздражитель. Ведьмакин поднял глаза на собеседника.

– Катя, – повторил он вслед за Горецким.

– Помните Катю?

– Катя, – снова сказал Ведьмакин. – Кипр. Жара.

Он будто брел по лабиринтам своей памяти, но в ее закоулках было темно, и он постоянно натыкался в темноте на выстроенные кем-то преграды.

– Вы помните Кипр? – пытался растормошить его Горецкий. – Помните, как там было жарко?

Ведьмакин покачал головой и посмотрел виновато. Не помнил.

– А Катю помните? – продолжал допытываться Горецкий.

И снова Ведьмакин повторил, будто пробуя это слово на вкус:

– Катя…

К черту жару и к черту Кипр! Ведьмакина цепляет имя «Катя».

– Катя! – сказал Горецкий. – Красивая девушка! И вы ее помните! У вас дети есть? – вдруг спросил Горецкий и впился взглядом в собеседника.

Его вопрос явно озадачил Ведьмакина. Тот, похоже, ни о каких детях даже не думал. По крайней мере в последнее время.

– Вы в таком возрасте, – сказал Горецкий, – когда у людей уже вырастают дети. Детям лет по двадцать, наверное.

Ведьмакин озадаченно смотрел на собеседника.

– У вас ведь запросто может быть дочь Катя, – искушал Горецкий. – Красивая, молодая, любимая дочь. У вас есть дочь?

Он долбил мозг Ведьмакина повторяющимися «дочь», «Катя», «дочь», «Катя», как долбят ломом серый панцирь асфальта.

– Дочь, – сказал неуверенно Ведьмакин. – Дочери у меня нет.

– Разве? – не поверил Горецкий.

– А откуда же ей взяться? Где она?

– На Кипре, – сказал Горецкий. – Вы там с нею жили.

– Опять у меня беспокойство, – сообщил Ведьмакин. – Тут вот, в душе, какая-то тревога.