Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты - Константин Паустовский

Аркадий Петрович достал как-то вечером из рюкзака термос, попросил Матрену Петровну налить в него кипятку и снести на ледник. Мамаша решила, что хочет он заготовить себе на завтра холодной переваренной водицы, отнесла термос на ледник. А утром, когда все сели за чай, Аркадий Петрович попросил принести этот самый термос. Мамаша забеспокоилась: что ж это такое! Все люди пьют горячий чай, а он вздумал пить с утра ледяную воду. Так недолго и живот себе застудить. Но, однако, принесли термос. Аркадий Петрович откупорил его, и полился из него в кружку крутой кипяток.

Мамаша так и охнула, села на лавку, глядит на этот кипяток и крестится: «Свят, свят, свят, господь Саваоф!» А папаня смеется, даже слезы у него из глаз льются.

С тех пор мамаша звала Аркадия Петровича не иначе как «колдуном». Ушли они на третий день и наказали мне прибежать к ним в Заборье, принести брусники.

Я спрашиваю.

– А как же вас там найти, в Заборье?

– Спроси, – говорят, – где живут московские писатели. Тебе каждый покажет.

У меня даже дыхание стиснуло. Весь я покраснел, голову боюсь поднять.

«Какие же, думаю, это писатели? Как их звать? Может, я ихние книги даже читал?»

И тут я с отчаяния, что ли, или со страху совсем осмелел, забыл отцовский наказ не лезть к людям с расспросами и спросил, – правда, тихо, шепотом, так что они меня даже переспросили:

– А как же вас звать? Сухощавый засмеялся и говорит:

– Вот этого высокого, в кубанке, зовут Аркадий Петрович Гайдар… А нас ты знать не можешь…

Я поднял на них глаза, а их и не вижу: туман у меня какой-то в голове. Аркадий Петрович взял меня за плечи, тряхнул и говорит:

– Ко всему будь готов, маслюк! Не пугайся. Все лапти, – говорит, – из одного лыка. Сегодня я, например, книги сочиняю, а завтра ты их будешь сочинять.

И вдруг запел во весь голос: «Сегодня я, а завтра– ты!» Под эту песню и ушли они по лесной дороге к себе в Заборье.

Я побежал к папане, рассказываю ему, кто у нас был, заикаюсь. Он подумал, посмотрел за окошко и сказал мне этак тихо, будто для одного себя:

– Это тебе удача, Ванюшка: «Школу» его ты читал?

– Читал.

– Вот то-то! И я читал. Ты к нему приглядывайся, к Аркадию Петровичу. Заимствуй у него мысли и поведение.

С тех пор я дневал и ночевал в Заборье, в доме, где жил Аркадий Петрович. Дом этот был старый, обширный, и столько в нем было выходов – и на улицу, и в сад, и во двор, и на поле, и в палисадник, и к соседям, – что просто заплутаешься.

Я прибегу, принесу брусники или грибов, а то и просто так прибегу, а меня обратно домой не пускают. Да мне и самому неохота уходить. Дадут мне всякие книжки и журналы – «Вокруг света» или «На суше и на море». Я сижу, читаю. Или что-нибудь строгаю с Аркадием Петровичем, чиню по дому, огород поливаю, а то наматываю жерлицы.

Вечером лампу зажигали яркую, керосиновую, пили вместе чай, и тут-то и начинались такие рассказы, что про всякий сон позабудешь. И про спектральный анализ, и про то, как Аркадий Петрович, когда командовал в гражданскую войну конным полком, забрал в музее для своих всадников седла времен Чингис-хана и как ему за это попало, и про морские маяки, как они устроены, и про осаду Зимнего дворца, и про московские театры, и про новые книги и стихи, и про движение планет в небесах – всего не перечтешь и не припомнишь. Одним словом, наслушался я за все это лето столько, сколько другой человек, может, за жизнь не наслушается.

Ничего в том доме, где жили Аркадий Петрович и его друзья, не делалось как обыкновенно, а все со смехом, с шутками, с подковыркой. Разыгрывали они друг друга все время. Только когда заходил разговор о халтурщиках – тогда я уже понимал, что означает это самое слово, – глаза у Аркадия Петровича делались синие-пресиние, сердитые и даже голос менялся: становился хриплый, гневный. Ой, думал я тогда, попался бы ему сейчас под такую руку какой-нибудь халтурщик – ничего бы от него не осталось, одна чешуя!

Главное, каждый день чего-нибудь ждешь интересного.

Лето было сухое, трава погорела, земля пошла трещинами. Ну и черви, конечно, ушли глубоко, никак их с той глубины не выковыряешь. Чего мы только не делали! И соленую воду лили на землю, и по ночам копали с фонарем – нету их и нету, будто кто их заколдовал.

А дни стояли теплые. Озера и старицы прямо застыли – не зарябят, не шелохнутся. И нельзя даже посидеть около них с удочкой – не с чем! Вот беда!

Аркадий Петрович тоже ходил хмурый. Видно, и ему было не по себе оттого, что пропадала рыбная ловля. Все утешал своих друзей, говорил:

– Что же это, мы так и сдадимся без боя перед червями? Быть этого не может. Это, – говорит, – позор для детской литературы. «Ребята, – говорит, – не Москва ль за нами?!»

Я хотел было бежать за червями в Ларино, там места сырые, мшистые, но Аркадий Петрович сказал мне, чтобы я повременил до утра. А утром услышали мы за воротами сильное шевеление, шум и перебранку. Открыли мы с Аркадием Петровичем калитку, а за ней – мальчишек человек двадцать. Все толкаются, теснятся, все с жестянками, полными червей, все продираются вперед к Аркадию Петровичу, все кричат:

– Дяденька, у меня самые навозные, самые верткие! Моих возьми!

Что за чудо такое! Взглянул я, а через ворота бумажный плакат протянут, и на нем написано:

«Скупка червей от населения».

Я так и прыснул. Это Аркадий Петрович плакат повесил еще с ночи.

С тех пор всегда мы были с червями.

Один раз пошли мы все на Музгу. Это широкий такой разлив. Вода в нем стоячая, но чистая, а по крутым берегам все шелестят осины. Ловили мы на Музге рыбу. И там и заночевали.

Ночь была тихая, теплая, коростели кричали в росе до самого рассвета. Аркадий Петрович сидел у костра, не спал, все будто слушал чего-то.

Мне тоже не спалось. Я принес сучьев, подкинул в огонь, сел и смотрю на костер, никак не могу от него глаз отвести. А Аркадий Петрович и говорит:

– Ты, маслюк, о чем думаешь?

Я отвечаю:

– Да я ничего… Об разном я думаю.

Аркадий Петрович отвечает:

– Разного много. Ты лучше о четырех правилах подумай. Тогда будешь ты рыцарем без страха и упрека.

– О каких?

Аркадий Петрович начал загибать на руке пальцы:

– О храбрости. Раз! О честности. Два! О том, чтобы никогда не скупиться. Это три! И о том, чтобы быть хорошим сыном своей страны. Четыре! Пока с тебя хватит.

– Хватит, – ответил я.

– Через десять лет я тебя отыщу, куда бы ты ни забился, вытащу за шиворот на солнышко и проверю, какой ты есть человек. Будет тебе спрос великий.

Да-а… Не удалось ему меня проверить. Погиб он в войну, как герой, без страха и упрека.

Узнал я об его смерти на Дальнем Востоке, на берегу озера Ханка, где служил в то время бойцом на пограничной заставе. Ушел я на сопку, лег в сухую траву и заплакал. И как назло, места кругом такие, как и у нас на озере Сгодине: березки уже желтеть начали, дрожат, блестят на солнце. А я бью кулаком по земле и думаю:

«Что ж это такое? Как же это так, что я его больше никогда не увижу? И кто ж это теперь надо мной так хорошо посмеется, как он, и за плечи меня потрясет? И книги за него кто напишет? Ведь он говорил, что в голове у него еще целая ненаписанная библиотека».

В тот же вечер подал я рапорт с просьбой отправить меня на фронт. Однако меня сразу не отпустили, и всю осень я еще пробыл в части на Дальнем Востоке.

Помню я эту осень отлично. Не видал я до той поры такой осени, да, должно быть, никогда и не увижу. Я все думал: вот бы Аркадий Петрович ее посмотрел! Он бы о ней так написал, что задрожало бы сердце у любого человека.

Был я потом на войне, в Сталинграде и в других знаменитых местах, был ранен и вернулся с победой к себе в деревню. Но всегда я помнил правила Аркадия Петровича.

Потому и выбрали меня, мальчишку, председателем сельсовета, тогда как в деревне у нас немало людей и постарше и поопытнее меня.

Когда выбрали меня, я, конечно, очень смутился, встал, чтобы поблагодарить, и сказал, что я считаю, что никаких у меня еще заслуг и качеств нету для такого народного доверия, а если и есть, то этим я обязан одному удивительному человеку, которого зовут Аркадий Петрович Гайдар.

Работы у меня много, но, бывает, случится свободное время. Тогда я обязательно схожу или на Музгу, или на наше озеро Сгодино, посижу там, а бывает – и рыбу половлю. Смотрю вокруг и примечаю: все осталось таким же, как и при нем. Пахнет кашкой, щуки бьют, перепела кричат в некошеной траве, и небо к вечеру вдруг все загорится такой позолотой, что больно глядеть.

Вспомню, что меня, тогда еще конопатого вихрастого мальчишку, учил он все это любить, и позову его в душе: «Аркадий Петрович, ну как? Проверку вашу я выдержал или нет?»

И хочется мне услышать его ответ, да что поделаешь – не будет этого ответа. Теперь уж мне самому приходится вытаскивать себя за шиворот на солнышко и устраивать самому себе великий спрос».