Куколки - Джон Уиндем

— Слава Богу, ты жив. Мы страшно беспокоились о тебе. Не волнуйся. С ними все в порядке, они обе очень устали и заснули от изнеможения.

— Что с Розалиндой?

— С ней все в порядке, я же говорю тебе. А что произошло с тобой?

Я рассказал. Весь разговор занял лишь несколько секунд, но этого хватило Софи, чтобы заинтересованно уставиться на меня.

— Кто эта девушка? — повторила она.

Я объяснил, что Розалинда моя двоюродная сестра. Она наблюдала за мной, пока я говорил, а потом медленно кивнула и спросила:

— Он хочет ее? Правда?

— Так он сказал, — угрюмо ответил я.

— Она может родить ему детей? — пытала меня Софи.

— Чего ты от меня добиваешься? — требовательно спросил я.

— Значит, ты любишь ее? — продолжала она.

Опять всего лишь слово. Научившись испытывать слиянность друг с другом, когда нет ни одной мысли только твоей и каждый впустил другого в себя настолько, что уже никогда ему не быть только собой одним, когда оба начали смотреть единым взором, любить единым сердцем, радоваться единой радостью, когда в эти мгновения полного отождествления обоих разделены лишь тела, стремящиеся друг к другу…

Если с тобою так, где подобрать для этого слова?

Ими всегда так мало можно сказать…

— Мы любим друг друга, — ответил я.

Софи кивнула. Она подняла несколько веточек и, опустив глаза, принялась ломать их загрубевшими пальцами. Потом произнесла:

— Он уехал туда, где дерутся. Она сейчас в безопасности.

— Она сейчас спит, — сказал я. — Они сейчас обе спят.

Она недоуменно посмотрела мне в глаза:

— Откуда ты знаешь?

Коротко, по возможности не очень сложно, я объяснил ей. Она слушала, продолжая ломать веточки, потом кивнула:

— Я помню. Мама говорила, что в тебе есть что-то необычное, что ты иногда понимал ее еще до того, как она объясняла тебе что-нибудь. Это то самое и есть?

— Думаю, что да. По-моему, твоя мама немного обладала этим свойством, сама того не зная, — сказал я.

— Как, наверное, замечательно иметь такие способности, — сказала она задумчиво, — как будто у тебя есть еще внутренние глаза.

— Что-то вроде этого, — признал я, — это трудно объяснить. Но не всегда это замечательно. Иногда это просто ранит.

— Быть Отклонением в любом случае больно. Это всегда так, — ответила Софи.

Она по-прежнему сидела на корточках, опустив невидящий взгляд на лежащие на коленях руки.

— Если она родит ему детей, он больше не захочет меня, — сказала она наконец.

Было еще достаточно светло, чтобы я заметил поблескивание на ее щеках.

— Софи, дорогая моя! — воскликнул я. — Ты любишь его, этого человека-паука?

— Не называй его так, пожалуйста. Мы же ничего не можем поделать с тем, что мы такие. Его зовут Гордон. Он добр со мной. И он привязан ко мне. Надо самому иметь так мало, как я, чтобы понять, что это для меня значит. Ты никогда не знал одиночества. Ты не можешь понять, какая пустота подстерегает здесь кругом. Я бы с радостью родила ему детей, но не могу. Я… ну почему они делают это с нами? Почему они не убили меня? Это было бы милосерднее, чем оставить так жить.

Я вспомнил, как стоял и провожал их взглядом. Ее отца, держащего под руку ее мать, и маленькую фигурку, машущую мне с вьючной лошади, — втроем они исчезали за деревьями. Вспомнил свое отчаяние, влажный след поцелуя на моей щеке и крепко зажатый в руке локон, перевязанный желтой ленточкой. Я поглядел на нее теперешнюю, и сердце мое заныло.

— Софи, милая, — сказал я. — Этого не случится, понимаешь? Не случится. Розалинда не допустит этого. Я знаю наверняка.

Она снова открыла глаза и сквозь слезы посмотрела на меня:

— Ты не можешь знать такое наверняка о другом человеке. Ты лишь пытаешься себя…

— Нет, Софи. Я действительно знаю. Ты и я можем знать друг о друге лишь немногое. Но у нас с Розалиндой иначе. Это часть того, что называется «думать вместе».

Она с сомнением посмотрела на меня.

— Неужели это правда? Я не понимаю.

— Ты и не можешь понять. Но это правда. Я чувствую, что она чувствует к человеку-пау… к этому человеку.

Она посмотрела на меня с некоторым беспокойством.

— А можешь ты узнать, о чем думаю я? — поинтересовалась она взволнованно.

— Не больше, чем ты можешь прочесть мои мысли, — успокоил я ее. — Это ведь не шпионство. Это происходит так, как если бы ты высказала, что думаешь, когда захотела поделиться бы своими мыслями, а если не желаешь, чтобы о них кто-нибудь знал, просто молчишь.

Объяснить ей было труднее, чем дяде Акселю, но я очень старался, подбирал слова и вдруг заметил, что уже стемнело и что я разговариваю с фигурой, которую едва могу различить. Я оборвал себя.

— Уже достаточно темно?

— Да. Уже не опасно, только надо быть осторожными. Ты можешь идти? Нам недалеко.

Я поднялся, чувствуя боль от ушибов, скованность во всем теле, но и только. Она, казалось, видела во мраке лучше меня и взяла меня за руку, чтобы показывать дорогу. Мы старались не выходить из-за деревьев, и я, заметив мерцание огней слева от себя, понял, что мы обходим селение стороной. Сделав почти полный круг, мы добрались до низкой скалы, которая преграждала путь на северо-запад. Примерно пятьдесят ярдов мы пробирались в тени у ее подножия, но вот Софи остановилась и положила мою руку на одну из тех грубых лестниц, которые я видел днем.

— Следуй за мной, — шепнула она и внезапно очень быстро вскарабкалась наверх.

Я осторожно последовал за ней до самого верха лестницы, который упирался в край скалы. Софи протянула руку и помогла мне забраться внутрь.

— Садись, — предложила она.

Светлый проем, через который я залез, исчез. Она двигалась в темноте, что-то разыскивая. Вдруг посыпались искры: она высекала их огнивом из кремня. Раздув их, она зажгла две свечи. Короткие и толстые, они горели коптящим пламенем, отвратительно пахли, но все же позволяли разглядеть окружающую обстановку. Место, куда она привела меня, оказалось пещерой, вырубленной в песчанике на пятнадцать футов в глубину и на девять в ширину. Вход был задернут завесой из шкур. В одном из дальних углов наверху было отверстие, через которое все время капала вода, примерно капля в секунду. Она собиралась в деревянную бадью, а избыток переливался через край, ручейком бежал через всю пещеру и исчезал за входной завесой.

В другом дальнем углу лежала куча веток, накрытых сверху несколькими шкурами и драным одеялом. У стены стояли несколько чашек и мисок. Закопченная ямка очага почти у самого входа сейчас пустовала, и можно было разглядеть хитроумную дыру, пробитую наружу для тяги. Из углублений в стенах торчали ручки нескольких ножей и других инструментов. Около постели лежали копье, лук и кожаный колчан с дюжиной стрел. Больше, пожалуй, ничего не было.