Шаг за шагом - Иннокентий Федоров-Омулевский

   -- Извините меня,-- не дал ей договорить Александр Васильич,-- мы, кажется, опять касаемся такого пункта, что... что, я боюсь, не пришлось бы нам снова мириться.

   -- О! да вы настоящий дипломат, monsieur Светлов,-- звонко засмеялась хозяйка.-- Je gagerai tout ce que jous plaira {Держу пари на что угодно (франц.).},-- наши дамы погибли...

   -- Разве вы предполагаете в скором времени какую-нибудь женскую эпидемию здесь? -- невозмутимо осведомился у нее Светлов.

   -- Ах, какой несносный! -- вскричала Рябкова, очевидно, приходя в восторг и кокетливо гримасничая.-- Замолчите лучше или я даже и за себя не ручаюсь...

   -- Воля ваша, но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать,-- молвил Александр Васильич, пожимая плечами.

   -- Он "не понимает"! Скажите! он "не понимает",-- кокетничала хозяйка.-- Замолчите, замолчите! Я вам говорю, что даже за себя не ручаюсь...

   -- Если это, действительно, так опасно, как вы говорите, то мне остается только посоветовать вам... горчичник! -- не выдержал Светлов и так безумно расхохотался, как только был способен.

   Рябкова, по-видимому, не поняла его.

   -- Вы наш! Это решено: вы наш! -- захохотала она, в свою очередь, грациозно махая руками и снова обнажая их почти до локтя.

   Александр Васильич вдруг сделался серьезен.

   -- Вы очень веселая женщина,-- сказал он, вставая,-- и мне остается только пожалеть, что между нами такая разница во вкусах... Желаю вам... здоровья!

   Светлов сухо поклонился и, не подавая ей руки, пошел к дверям в залу.

   -- Постойте.... На что же вы опять так рассердились, monsieur Светлов? -- остановила его Рябкова.

   В эту минуту в соседней комнате послышался слабый детский плач и чей-то старушечий шепот.

   -- Я думаю, что мы уже достаточно поняли друг друга,-- несколько боком повернулся к хозяйке Александр Васильич,-- да и вас, кажется, призывают ваши обязанности,-- прибавил он колко и указал головой по направлению, откуда слышался детский плач.

   -- Ах, это моя дочь изволит там капризничать,-- небрежно проговорила Рябкова, стараясь придать себе как можно больше мнимого аристократизма.-- Но вы еще не сказали мне, какую вы школу устраиваете? для кого? Надеюсь, что для детей нашего круга?

   -- Напротив, для простонародья,-- ответил ей вскользь молодой человек уже в зале, направляясь к передней.

   -- Удивляюсь, monsieur Светлов, вашей охоте возиться с мальчишками! -- пожала она плечами, рисуясь.

   -- У меня будут учиться и взрослые,-- также вскользь пояснил Александр Васильич, надевая в передней пальто.

   -- Мужики? Возиться с мужиками... фи-и! Вот уж не ожидала-то, monsieur Светлов, найти в вас такие... странные наклонности. Удивляюсь, удивляюсь!..-- насмешливо говорила Рябкова, в то же время как-то смущенно потирая двумя пальцами правой руки левый мизинец.

   -- Чему же вы так удивляетесь? Иные мужики умеют вести себя, право, с гораздо большим тактом, чем некоторые из наших так называемых светских женщин,-- холодно и опять вскользь заметил Светлов.

   Он чуть-чуть поклонился хозяйке и, не дав ей опомниться, быстро исчез за дверями передней.

   -- Ско-о-ро, парень, слетал!..-- встретил Василий Андреич сына на пороге прихожей флигеля.

   -- Уж тебя, Санька, Рябков-то не вытурил ли? -- рассмеялась Ирина Васильевна, услыхавшая замечание мужа и тоже вышедшая к ним в прихожую.

   -- Только не он, а она,-- заметил Александр Васильич, сбрасывая с себя пальто.-- Ну уж и барыня!

   -- А что? -- осведомился отец.

   -- Да это просто какая-то... мышеловка, только не для мышей, конечно, а для молодых людей мышиных свойств. Не успел я присесть, двух слов сказать, как она уж и на меня дверцы насторожила.

   -- Она, батюшка, вон каким почетом здесь пользуется,-- заметила внушительно старушка.

   -- Немудрено; ведь в нашем светском кругу -- чем легче женщина, тем и почета ей больше: такая всех понемножку приласкает,-- сказал Александр Васильич, переступая порог своей комнаты.

   -- Ближе лежит -- скорее достанешь,-- сострил Василий Андреич, следуя за сыном,-- вам, молодятнику, это-то и на руку, парень...

   -- Только не мне, папа. В моих глазах любая публичная женщина, доведенная путем холода и голода до разврата, имеет больше права на уважение, чем такая... художница, как госпожа Рябкова. Я не выношу подобных женщин; я их как-то с двух слов знаю, и меня всегда так и подмывает наговорить им дерзостей. Этих женщин постоянно окружает такая нравственная шваль, что порядочному человеку необходимо хоть раз дать почувствовать подобной особе, что она такое в сущности и какого обращения заслуживает,-- ну, и я-таки, признаюсь, не поскупился!

   -- Ты уж, батюшка, и вправду не наговорил ли ей чего такого?..-- с торопливым испугом спросила старушка.

   Сын спохватился.

   -- Пустяки говорились, мама,-- ответил он уклончиво.

   Хотя этот ответ и успокоил Ирину Васильевну, но она не могла пропустить мимо ушей беспощадного приговора молодого человека и сочла долгом обидеться и заступиться за свою жилицу, высказав на ее счет несколько смягчительных соображений и сделав сыну выговор за легкомыслие.

   -- Просто модная дама,--- заключила она.

   -- Деликатес!..-- выразительно-иронически поддержал ее Василий Андреич.

   Александр Васильич вкратце передал им сущность своего визита и ушел на урок. Старики остались в его комнате и долго еще советовались, как будет лучше поступить, если кто-нибудь из Рябковых пожалует к ним для переговоров; порешили, что уж отступать нельзя, "некрасиво", как выразился Василий Андреич.

   Действительно, в тот же вечер во флигель явилась разодетая Рябкова, наговорила Ирине Васильевне, как ни в чем не бывало, кучу комплиментов насчет ее сына, очень чувствительно изобразила ей свою привязанность к большому дому, как она к нему привыкла, как жаль ей будет оставить "таких славных хозяев",-- и вообще распустила самую тонкую дипломатию. Старики, однако, устояли, хотя для этого Ирине Васильевне пришлось даже солгать: она довольно тонко намекнула гостье, что школа-то тут, кажется, только для виду, а главное дело чуть ли не в будущей невестке.

   Во всяком случае, молодой Светлов мог поздравить себя в это утро с новым успехом; но, несмотря на то, он весь день был очень хмур и точно недоволен собой. Пообедав, Александр Васильич сейчас же отправился из дому, читая себе дорогой такую нотацию:

   "Стыдно вам, милостивый государь! Кто думает о том, о чем помышляете вы, тот должен вести себя сдержаннее, должен каждую минуту держать ухо востро. Ржавый гвоздь -- все-таки гвоздь; он может при случае совсем некстати войти туда, где ему вовсе не следует быть. Советую вам быть в следующий раз скупее: не зажигать свеч, когда игра их не стоит. Полковница Рябкова, при всей своей легкости, кажется, не совсем глупа и может, пожалуй, захотеть доказать вам это; а враг всегда очень последовательно доказывает... Стыдно-с!"

   Но Александр Васильич пока даже и представить себе не мог, какого врага действительно нажил он своему делу в этой "полковнице Рябковой"...

   Лизавета Михайловна чувствовала себя в последнее время как бы окруженной каким-то сиянием: никогда еще не жилось ей так хорошо; по крайней мере она признавалась в этом самой себе в минуты одиночества, пытливо заглядывая в глубину своей души. Впрочем, теперь у ней такие минуты случались все реже и реже: из мертвого мира умных книг она незаметно перешла в живой мир умных людей, и чем чаще появлялись эти люди в ее гостиной, тем меньше оставалось у нее времени на беседу с глазу на глаз с собственными мыслями. Но Прозорова только выиграла от этого: книгам она не имела возможности задавать своих мучительных вопросов, а если и задавала, то безответно; книги не могли ей сказать, что заключалось в них между строками, когда эти строки были не вполне ясны и давали только темные намеки. Живые люди, напротив, восполнили этот пробел ее самостоятельного развития; они смело отвечали на все, и потому им также смело можно было предложить всякий вопрос.

   Первым из этих людей по влиянию был Светлов. Он, так сказать, стал ее руководителем, помимо своей и даже ее воли. Лизавета Михайловна чувствовала, как с каждым его уроком, с каждым шагом вперед ее детей, все шире и шире развертывается и ее собственный, с самого детства замкнутый, внутренний мир, с каким исполинским ростом зреют в ней самой понятия, заносимые учителем на юную умственную почву его учеников. Она замечала также и не мало удивлялась этому, что жизнь как будто получила для нее, с некоторого времени, совершенно новое значение. Мало того, Лизавета Михайловна ясно и даже с некоторым страхом увидела, что из души ее как будто бьют горячим ключом новые, неведомые ей самой, силы, готовые залить своим стремительным потоком все ее существование. Откуда взялись они, эти могучие силы? Таились ли они и прежде в глубоком роднике ее души и теперь только вызваны наружу или пришли к ней извне? На этот поглощавший ее вопрос она не могла ответить себе прямо; но что-то особенное, совершавшееся в ней в последние дни, как бы давало ей предчувствовать, что вырви из нее теперь эти силы -- и жизнь ее угаснет, ни разу не вспыхнув, не осветив даже самой себя...