Баблия. Книга о бабле и Боге - Александр Староверов

Как выруливать из сложившейся ситуации, Алик представлял смутно. Не очень и хотелось выруливать. Не отошел он еще от Либеркиберии. Зарыться мечтал в теплые одеяла и подушки. Хлобыстнуть полбутылки виски. И чтобы не трогал никто. Лежать, не думать ни о чем, не вспоминать и в сон проваливаться медленно.

Внутренне отвесив себе традиционную в таких случаях пощечину, на последнем, непонятно откуда взявшемся ресурсе Алик пытался решить проблему. Вариантов, как всегда, имелось два. Первый – резко поднять ставки, побряцать своими козырями, открыть хайло и задавить противника харизмой. Хороший вариант, проходной. В том, что получится, сомнений не было. Сильнее он Михая, отмороженнее, злее. Хуже, в конечном итоге. Значит, победит. Только не вариант это совсем. Нельзя. После черного зала, после Антуана – невозможно. Второй вариант совсем простой и короткий – прогнуться. Приятного мало, конечно, но… Подумав еще несколько секунд, Алик выбрал третий, очень странный, безумный почти способ.

– Простите меня, ребята, – по-гагарински стеснительно улыбнувшись, произнес он. – Правда, простите. Вы же знаете меня. Долбанутый я на всю голову. Увлекающийся. Короче, хотите верьте, хотите нет. Принес мне неделю назад кореш один книжонку интересную. Пособие из голливудской киношколы о режиссерском методе тамошних грандов. Скорсезе, Стоун, Спилберг и так далее. Оказывается, когда эти сволочи особенной правды добиться хотят, доводят они актеров до белого каления, издеваются практически. А когда актер в истерике бьется, камеру незаметно включают. И вот она, правда правдивая во всей красе. Зрители плачут, касса звенит. Я и подумал, а что, если… Зритель у нас один, зато какой. Шеф. Второй после бога, как Михай верно заметил. Фальшь за версту чует. Должны мы ему качественное шоу показать. Гиперреализм, так сказать. Вот и решил использовать метод. Простите ради бога, что втемную. Но по-другому не работает. Зато получилось как? Шедевр натуральный. Ты, братуха, – Алик обнял офигевшего от лихой зауми юриста, – вообще молодец. Сам Станиславский бы поверил. Кошелек бы отдал за игру такую. Сукой буду, отдал бы. А ты, Михай… слов не нахожу. Мастер. Большой мастер. Мне даже показалось, что раскусил ты меня в один момент. Между прочим, это я намекнул шефу, чтоб он вас вызвал. Накрутил, конечно, перед этим, но и намекнул. Не злитесь на меня, пожалуйста. Сделали же, что хотели. Шеф сам умолял сделку провести. Ответственность с себя сняли. А остальное… эмоции.

Алик говорил практически правду. Исказил действительность самую малость. Выглядел чрезвычайно убедительным. Юрист с Михаем ошалело застыли посреди кабинета. Немая сцена длилась секунд двадцать. Первым ожил Михай.

– Ну ты и сука, – сказал он, не выдержал и рассмеялся. – Ах ты, шельма, провел. Ей-богу провел.

Алик подскочил к оттаявшему Макиавелли, обнял его и душным интимным шепотом пробубнил на ухо:

– Прости, дорогой. Но я знал, что ты поймешь. Ты же не юрист, не эти все… Кому понять, как не тебе.

Михай расплылся в довольной улыбке. Лестно ему стало. Уходили обиды. Сейчас он почти любил Алика. Друга в нем видел. Единомышленника. Юрист радостно прыгал вокруг них.

– А я знал, знал. А я догадался. Не верил никогда, что ты такой, потому что знал. Я говорил, что ты все понял. И я понял, что ты понял. Давно понял, еще перед разговором с ЛМ. Поэтому и говорил.

В глазах юриста ослепительно светились фары приближающегося «Ягуара».

– Простите меня, ребята. Простите, пожалуйста. Больше не буду. Ящик «Хенесси» с меня, когда сделку проведем. Каждому.

Поржали еще минут пять. Похлопали друг друга по плечам. Руки посжимали. Успокоились. Михай, стерев улыбку с лица, строго, слегка подражая ЛМ, сказал:

– Ладно, инцидент считаем исчерпанным. Работаем по плану. Не обессудь, Алик, но придется тебе обо всех нюансах мне каждый день докладывать. Шеф все же просил присмотреть. И очень тебя прошу. Без неожиданностей, пожалуйста. Весело, конечно, получилось в этот раз. Но больше не надо.

– Клянусь, не буду больше. И потом хохма, повторенная дважды, уже не хохма, а бородатый анекдот. Не подействует.

Хихикнули еще разок на прощание и разошлись. Устаканилось вроде все.

Как только Алик вышел из кабинета, у него сползло лицо. Словно оползень на размытом дождем косогоре съехало в расстегнутый ворот рубашки. Постарел сразу лет на двадцать. Несложное, в общем-то, примирение с коллегами далось колоссальным напряжением воли. Он чувствовал себя Паганини, исполняющим сложнейшие партии на одной струне. Остальные струны полопались. Нельзя было злиться самому. Нельзя было злить других. А как жить в этом безумном мире, если самые естественные вещи делать нельзя? Как? Как?!

Алик еле добрел до своего кабинета, рухнул в кресло, выпил четыре чашки кофе и выкурил полпачки сигарет. Во рту появился привкус горечи и пошел гулять по телу. Заломило руки и ноги. Сдавило голову. Забухало сердце.

«А вот бы правда сдохнуть, – тоскливо подумал Алик. – Сдохнуть это хорошо. Это выход. Зачем мне жить такому? Любить разучился, а страдать нет. Издевательство это какое-то изощренное. Жить так. Сам мучаюсь, других мучаю. Целый мир мучаю. И Михая, и Наташу, и жену, и детей…»

При мысли о детях шевельнулось что-то. Разомкнулось пересохшее горло. Задышалось легче.

«Я обещал Антуану любовь найти. Вытащить из себя на радость людям. Так вот же она. Близнецы, Сашка, люблю я их. Сто пудов люблю. А сомнения все от лукавого».

Внезапно нестерпимо захотелось увидеть детей. Вжаться в них, почувствовать их запах. Не брать, а отдавать. Дыхание, силы, весь мир, всего себя. Раствориться в них до донышка. Любить.

Дверь открыл своим ключом. Звонить не стал. Сюрприз хотел сделать. Услышал сразу визг близнецов и строго отчитывающий их голос жены. Рванулся на голоса сквозь темный коридор, но споткнулся об огромный самсонайтовский чемодан, стоявший посреди холла. Упал на блестящий паркет. Чемодан завалился рядом и раскрылся. На пол посыпались вещи. Его, Алика, вещи. Трусы, рубашки, костюмы, весь гардероб почти. Рядом стоял полусобранный чемодан с обувью.

– Я не еду никуда сегодня вроде, – удивился он. – И зачем столько шмоток?

Он начал подниматься и увидел нависающую над ним жену. Лицо у Ленки было каменным. Не как у статуй Микеланджело, а как у прямоугольных идолов древних людей. Губы плотно сжаты, глаза злые.

– Привет, – предчувствуя проблемы, поздоровался Алик. – А чемоданы зачем?

– Для тебя, – металлическим голосом ответила Ленка.

– Мне не нужно. Я не еду никуда сегодня.

– Нужно. Едешь.

– Не еду.

– Едешь.

Разговор невкусно запах абсурдом. Так не хотелось копаться в очередных Ленкиных тараканах. Выяснять, разборки устраивать. К детям он ехал, воздуха глоток чистого сделать хотел. А тут…

– Что случилось Лен? – ласково, словно доктор у буйной пациентки, спросил он.

– Ничего… Сейчас ничего не случилось.

– А когда? Раньше случилось?

– Раньше. Давно. Очень давно.

– Когда, Лен?

– Когда ты разлюбил меня. Когда жить стали только ради детей. Когда отморозился ты окончательно. Бесчувственным стал, обыкновенным. Вот тогда все и случилось. А сейчас ничего не случилось. Просто констатация факта.

– Какого факта, Лен? Какого? У меня в жизни этих фактов, как у дурака махорки. Зачем ты меня мучаешь? Мне и так плохо. Неприятности у меня, проблемы. Я домой отдышаться прибежал. От дерьма очиститься. А ты…

– Не очиститься тебе от дерьма никогда. Потому что ты сам дерьмо и есть. Нечего отчищать.

– Да что случилось? Скажи наконец!

– Мне звонила Наташа.

Алик впал в ступор. И раньше был в ступоре. А сейчас свалился в совсем неизведанное состояние полного обезволивания и прострации. В голове кувыркалась одна мысль, и то не своя, а Станислава Ежи Леца: «И когда я подумал, что достиг дна, снизу постучали».

– Оправдываться не стоит, – после тщательно отмеренной паузы продолжила жена. – Чушь свою обычную плести. Ты же мастер по плетению чуши. Великий мастер. Рекордсмен мира по болтовне. Удивительно. Ладно я, дурочка из переулочка, тебе верила. Но как люди тебя серьезно воспринимают? Ты же ничтожество. Раздувшееся от самомнения ничто. Иди к зеркалу, посмотри. Посмотри на себя. Иди, иди…

Она схватила его за руку и потащила к огромному, от пола до потолка, зеркалу в холле. Из зеркала на него глядел неприятный мужик с красными воспаленными глазами, фиолетово-желтой пожухлой мордой и съехавшей набок челюстью. Не ничто, конечно, но что-то близкое к этому.

«Эка меня жизнь потрепала, – подумал Алик. – И продолжает трепать, сволочь. Ни на секунду, сука, в покое не оставляет».

Зрелище собственного убожества помогло выйти из прострации, как ни странно. Он не то чтобы разозлился. А вроде как запротестовал. Организм не хотел смиряться с незавидным положением в окружающем мире. На уровне инстинктов не хотел.