Мы, народ… (сборник) - Андрей Столяров

Тем не менее растерянность была колоссальная. Каждому непредубежденному наблюдателю становилось понятно, что Русская православная церковь попросту не соответствует христианству. Она давно уже превратилась в громоздкую бюрократическую машину, в корпоративный многоступенчатый механизм, озабоченный главным образом поддержанием собственного благополучия.

Нельзя сказать, что эта проблема не осознавалась. Тот же архиепископ Антоний в той же статье, вызвавшей, кстати, большой общественный резонанс, писал, что «следует безотлагательно пересмотреть сами основы нашего церковного существования, в первую очередь, вероятно, отказаться от слияния Церкви и государства. Та «симфония» веры и власти, которую мы унаследовали от Византии, то теократическое единство, которым мы гордились в течение многих веков, на самом деле является мифом. Вера, опирающаяся на силу, перестает быть верой и становится тотальной идеологической тиранией. Принуждение к любви превращает ее в бесплотный фантом. Надо, пока не поздно, исправить историческую ошибку: Церковь должна защищать не государство, не власть, а отдельного человека. Ибо человек есть творение Божье, в коем запечатлен нетленный образ Его, а государство, какие бы высокие принципы оно ни провозглашало, назвать таковым нельзя. Вера укрепляется только верой. Православная церковь должна из хтонического реликта стать живым Царством любви. Это и есть способ ее бытования на земле, подлинная синергия – совместная деятельность человека и Бога»…

Больше всего иерархов российского православия, по-видимому, задевало то, что праведником (человеком, отмеченным благоволением божьим) мог оказаться любой мирянин. Тем самым ставилась под сомнение религиозная исключительность священнического сословия, эксклюзивное владение им методикой православного трансцендирования. Иными словами, речь шла о власти: очевиден аналог с процессами, которые раздирали Европу во времена Реформации. Отказаться от власти земной РПЦ оказалась не в состоянии. Слишком велико было искушение собственным безраздельным величием, слишком прочно и глубоко въелась в ее сознание идеологема мистической избранности. Даже на грани краха желала она сиять в ризах пышных одежд, даже в агонии тщилась она сохранить призрак метафизического могущества.

В общем, ситуация складывалась парадоксальная. Именно в тот момент, когда распахнулось небо, когда вновь просияла над миром торжественная звезда Вифлеема, когда хлынул на просторы России воздух надежд, Русская православная церковь фактически отказалась это воспринимать. Ей был ближе затхлый бюрократический мрак, в коем она пребывала, выродившийся обряд, упоительная историческая слепота, затмевающая реальность…

Второй ответ, как можно было заранее предугадать, принадлежал представителям точных наук. И вероятно, отчетливее других эту точку зрения выразил профессор Санкт-Петербургского университета Игорь Романцев, заявивший в интервью радиостанции «Эхо Москвы», что бог здесь, скорее всего, ни при чем; мы, скорее всего, имеем дело с очередной трансформацией человека. В процессе социально-биологической эволюции, утверждал И. Н. Романцев, вид хомо сапиенс, человек разумный, традиционно рассматриваемый нами как устоявшаяся модель, в действительности уже несколько раз претерпевал принципиальные изменения. Мы знаем «человека пещерного», жившего в Древних веках, «человека сельскохозяйственного» периода Античности и Средневековья, «человека индустриального» XIX и XX столетий – причем каждый из этих «людей» обладал своей собственной цивилизационной спецификацией. То, что казалось чудом человеку пещерному: умение предвидеть будущий урожай, то есть векторное, ориентированное восприятие времени, – было совершенно естественно для человека сельскохозяйственного: без этого он просто не смог бы существовать. То, что казалось чудом человеку сельскохозяйственному: умение видеть и слышать на расстоянии, летать по воздуху, передвигаться с помощью железных машин, – было вполне естественным для человека индустриального, это его характерологические параметры, определяющие его как самостоятельный вид. Теперь на смену человеку индустриальному, продержавшемуся, кстати, в истории всего двести лет, приходит человек когнитивный, более соответствующий новой эпохе: человек тотальных коммуникаций, человек компьютерный, человек изменчивых информационных сред; те качества, которые он в этих средах приобретает, также кажутся чудом людям предшествующей эпохи. Хотя на самом деле они опять-таки вполне естественны, это лишь новые «щупы», расширяющие сферу человеческого бытия. Пройдет двадцать лет, и чудеса, которым мы удивляемся, станут привычными, новые поколения будут воспринимать их как данность, встроенную в обычную жизнь.

Что же касается физического механизма данных чудес, то задачей науки как раз и является выяснение – в чем он, собственно, состоит, какова его материалистическая природа и каковы особенности его реального, воспроизводимого функционирования. Причем здесь следует подчеркнуть прежде всего свойство «воспроизводимости». Это именно то, что отделяет научное знание от мистического. Если явление воспроизводимо, какой бы человек ни ставил эксперимент, значит, для науки оно действительно существует. Чудо тем и отличается от подлинных научных явлений, что в его создании принимает участие не только человек, но и бог. Поэтому чудо принципиально не воспроизводимо, для него требуется божественное волеизъявление, санкция неба. Именно воспроизводимость эффекта – он обнаруживает себя всякий раз, когда колокол начинает звонить, – позволяет нам отнести его не к категории чуда, а к категории природных явлений.

Пока, разумеется, трудно делать определенные выводы, продолжал И. Н. Романцев, но по-видимому, человек когнитивный способен на прямое взаимодействие с тонкой структурой Вселенной. Он, вероятно, может непосредственно вторгаться на уровень бытийной неопределенности и создавать «квантовые фантомы», в которых материя и сознание не разделены. Это такая трансцензуальная магия, порожденная, видимо, нынешней плотностью всепроникающих информационных полей, семантическая логистика, приводящая к материализации некоторых гуманитарных интенций. Вот эту очень непростую механику нам и предстоит изучать…

И еще один неумолимый вопрос порождал эмоции, плещущие через край. Почему присутствие бога обнаружило себя только в России? Чем Россия принципиально отличается от множества прочих стран? С какой стати «эффекты трансцензуальности», если уж так их по-научному называть, начали проявляться именно здесь?