Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли - Виктор Кротов

Увы, скоро ему пришлось уйти с мехмата. Либерализм подходил к концу, а Роланд Львович был опрометчиво смел в защите диссидентов, подписывал письма протестов, ну и так далее. Вместе с тем он был незаурядным учёным и вдохновляющим педагогом. Правда, на типологию черепов он меня не раскочегарил.

В основном, нашу группу курировал Стасик Молчанов (то есть, конечно, Станислав Алексеевич, но мы звали его Стасиком, поскольку он был не намного старше нас). Спортивный, подвижный, он был столько же подвижен в своих рассуждениях, и мне далеко не всегда удавалось успевать за ним.

Учиться стало, действительно, нелегко. До сих пор меня тяготит воспоминание о спецкурсе по случайным процессам. Сдавать его было просто невмоготу, да ещё сразу после сессии я собирался с компанией лыжников в Северную Карелию. Я пришёл к преподавателю и честно сказал, что иду в поход, а сдавать пока не готов. Но какую-нибудь отметку надо было ставить, и молодой «преп» отнёсся ко мне с пониманием.

– Тройку-то я вам в любом случае могу поставить. Потом, когда вернётесь и подготовитесь, пересдадите.

Я заверил его, что непременно потом приду сдавать, – и не пришёл вообще, утешая себя тем, что мне больше тройки и не нужно. Давно забыты те курсы, что я сдавал, но этот спецкурс по случайным процессам, невыученный и несданный, занозой сидит у меня в памяти.

Однажды, на третьем курсе, мне грозило отчисление с мехмата. Всё началось с того, что я пришёл сдавать какой-то экзамен досрочно, но отвечал слабовато. Профессор сказал, что больше тройки я не заработал, но он не хочет портить мне зачётку и оставляет в ведомости графу для отметки пустой, чтобы в сессию я пришёл и сдал нормально (это был последний экзамен в сессии, поэтому я и хотел сдать его досрочно). Но то ли он сам, то ли инспектор курса, кто-то вписал в эту графу двойку. Когда же началась сессия, на первый экзамен я не пошёл, считая себя недостаточно готовым. Тоже двойку вписали. А на следующем экзамене мне за ответ поставили вполне заслуженный неуд.

Три двойки – отчисление, о чём меня любезно известили из деканата. Я пошёл на приём к замдиректора по учебной работе Владимиру Михайловичу Тихомирову, чтобы упросить его допустить меня к очередному экзамену.

– А чем вы, вообще говоря, занимались, что три экзамена завалили? – резонно спросил он, не особенно вникая в мои сетования на самопроизвольное зарождение двоек в ведомости.

– Структурной лингвистикой, – сообщил я, поскольку и впрямь это меня тогда интересовало, хотя и не входило в программу мехмата.

– А что это такое? – пожал плечами Тихомиров.

И тут меня понесло. Я воспел такие дифирамбы этой довольно молодой тогда науке, с таким пылом начал живописать её грандиозное будущее, что Тихомиров, не дожидаясь конца моей речи, подписал мне разрешение сдавать сессию дальше. Я сдал и пересдал все положенные экзамены и стал аккуратнее с сессиями – однако в структурные лингвисты всё-таки не пошёл.

Теория вероятностей немало способствовала развитию моих представлений о мире, приучая за множественными однообразными фактами бытия видеть проявления общих законов, тем более выразительные, чем больше этих фактов. Умение «строить поле элементарных событий»125 позволяло дисциплинировать мышление и избегать проектирования своих фантазий или предвзятостей на реальность. Соотношение вероятностных оценок со статистическими126 показывало, как бесконечное взаимодействует с эмпирическим.

Прошу прощения, читатель, если математической терминологии здесь больше, чем хотелось бы. Мне важно было сформулировать своё отношение к полученному.

Эффект сжатой пружины

Если на длинную пружину, стоящую столбиком, усердно давить сверху, она не всё время будет сжиматься, а в какой-то момент начнёт изгибаться, выпячиваться вбок, вырываться, то есть проявлять явное своеволие.

Примерно так же можно символически изобразить моё состояние во время сессий, когда голове предъявлялись повышенные требования. Чем больше становилась загруженность мозгов, тем больше они были расположены к посторонним изгибам.

Вдруг прорывались стихи, всевозможные наброски, отдельные мысли, требующие записывания. Кажется, большинство моих основных книг, написанных в последующие десятилетия, были задуманы во время подготовки к экзамену, когда от него отделяет уже катастрофически малый срок. Отодвинув конспекты, учебники и недописанные шпаргалки, я торопливо записывал пришедшие на ум названия, составлял планы, фиксировал идеи, не имеющие никакого отношения к предмету, которым надо было овладеть срочно и во что бы то ни стало.

Только позже я понял, что это были сполохи, зарницы призвания. Оно готово было медленно вызревать, но возмущалось предэкзаменационным насилием над сознанием и сопротивлялось, как могло. Тогда я воспринимал эти сторонние вспышки просто как отдушину, возможность хоть на несколько минут улизнуть от необходимости обслуживать очередного монстра, оккупировавшего мой мозг.

Не исключено, что это был призыв Луча – бросить неглавное и заняться тем, что важнее всего. Если так, то я оказался недостаточно восприимчив. Прагматичные соображения не отпускали меня. Надо закончить учёбу, надо получить диплом, а как же иначе?

Между сессиями я манкировал занятиями всё больше, поэтому и подготовка к экзаменам становилась труднее и требовала большей сосредоточенности.

А мозговая пружина в ответ всё больше своевольничала.

Спецсеминары и поиски своего

Кроме обязательных спецсеминаров, можно было выбирать семинары по вкусу. На доске объявлений встречалось разное. Например, до сих пор помню тему семинара, куда приглашались все желающие (сразу честно предупреждаю, что смысл этого магического заклинания мне неведом):

«Стоун-чеховская компактификация неприводимо диадического и псевдо-компактного подпространства является диадическим бикомпактом».

Не мог я отойти от объявления, пока не запомнил его наизусть, и через сорок лет пишу его по памяти. Есть в жизни вещи, восхищающие самой своей непонятностью.

Однако случались и доступные для меня спецсеминары. Например, ходил некоторое время на семинар Юлия Шрейдера, посвящённый проблемам математической лингвистики. Кое-что и там я не до конца понимал, так что в обсуждениях особенно не участвовал, но было увлекательно вгрызаться в возможности математики применительно к тексту.

Шрейдеру было тогда лет сорок. Смуглый, черноволосый, среднего роста, с чем-то восточным в облике, он был бурным, вызывающе творческим человеком – в каждой фразе, в каждом изгибе мысли. Отчаянно дымя сигаретой (и никто не возражал), он рассказывал так, что лингвистикой хотелось заняться раз и навсегда.

Лет через тридцать мне довелось заново познакомиться с ним. Я привёз ему домой выпущенную нами книгу Александра Пресмана «Биосфера Земли и её космические связи». Мы говорили на философские и прочие темы. Юлий Анатольевич был спокоен, созерцателен, но мысль его была по-прежнему неукротимой и открытой.

А тогда, на его семинаре, я познакомился с Владиславом Митрофановичем Андрющенко, который руководил Лабораторией структурной лингвистики на гуманитарных факультетах. Туда я к нему тоже приходил. По-моему, вся лаборатория тогда ещё сосредотачивалась в нём самом. Андрющенко занимался освоением опыта в этой области и охотно делился своими знаниями.

В здании гуманитарных факультетов на Моховой я ходил также на лекции Александра Пятигорского. Высоченный, худощавый, красноречивый, он рассказывал о премудростях индийской литературы и философии, подразумевая безусловную готовность слушателей разделить его восхищение вязью образов и подтекстов. Страстным отношением к предмету он напоминал мне Куроша и Крейнеса, но здесь речь шла о гораздо более трогающих меня темах. Не алгебра и анализ, но восприятие и осмысление жизни, пусть древнее, однако нисколько не утратившее своей проникновенности.

Порой Пятигорский говорил настолько самопогружённо, что казалось – идеи индуизма и вырастающего из него буддизма стали для него просто родными. И я нисколько не удивился, когда позже узнал (в связи с делом Дандарона, «живого воплощения Будды», сидевшего в лагерях), что профессор принадлежит к числу российских интеллектуалов-буддистов. Со временем ему пришлось эмигрировать, и он стал профессором уже совсем в других университетах.

Специализация, универсализация или индивидуализация

Университет – отличное изобретение. Каждый учится на выбранном факультете, а всё-таки все другие возможности по соседству. Такой завод по производству образованности из разных образований.

Для мехмата это особенно важно, ведь математика приложима ко всему. Множество перспективных направлений существует на стыках наук, и это уже относится не только к математике.