Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Читая подобные возражения, трудно отделаться от ощущения, что это бессмысленный спор. «Понимание», как и «смысл», – это антропоцентрическое понятие, а информационные технологии намеренно их избегают. Благодаря статье Андерсона стало очевидно, до какой степени эта техническая логика определяет реальный мир, в котором мы теперь живем: даже когда информация декодируется и предоставляется нам на выходе в «читаемом» виде, мы не всегда можем сделать из нее какой-то внятный вывод или понять, почему машина пришла к такому умозаключению. Логично было бы предположить, что для нас такое положение вещей неблагоприятно. Но мы, наоборот, поступили именно так, как рекомендовал Андерсон, создавая сложные и во многом непонятные нам самим инструменты, чтобы восстановить свою нарушенную связь с абсолютом. В 2017 году писатель Дэвид Уайнбергер, тоже автор Wired, отметил, что, хотя и десяти лет не прошло, возмущенные отклики на статью Андерсона уже «звучат странно». Появившиеся с тех пор технологии не только подтвердили бесполезность наших теорий, но и показали, что машины способны генерировать собственные модели мира, «хотя они могут быть не очень похожи на те, что создают люди».
По словам Уайнбергера, этот подход знаменует собой возвращение к эпистемологии досовременной эпохи. Если вы предсказываете погоду, исходя из законов движения воздушных потоков, выпадения осадков и так далее, пишет он, вы опираетесь на характерное для Нового времени представление о том, что мир – это механистическое пространство порядка, законов и правил. Но если вы предсказываете погоду по внутренностям птиц, как это делали древние греки, то «видите мир как место, где все происходящее определяется таинственными смысловыми взаимосвязями». С его выводом согласен писатель Джеймс Брайдл, который объявил, что с приходом эпохи облачных вычислений мы вступаем в «новые Темные века», возвращаемся ко временам, когда знание можно было получить просто через откровение, без реального понимания. Но самое меткое описание этого возвращения в заколдованный мир принадлежит нейробиологу Келли Клэнси, которая обращается к еще более древней истории, задолго до Темных веков и греческих оракулов, где из грозовых облаков грохотал глас гневного божества. Если мы больше не можем спрашивать, почему что-то происходит, пишет она, нам остается только слепо соглашаться с решениями алгоритмов, подобно Иову, покорно принимающему наказание.
* * *
«Поймем же, – писал протестантский богослов Жан Кальвин в толковании на книгу Иова, – что для нас правильно, хотя и очень трудно, подчиниться единой воле Бога, не спрашивая о причинах его дел, особенно тех, что превосходят наше разумение и возможности». История Иова – праведника, жизнь которого была полностью разрушена и который тщетно умоляет Бога объяснить ему, почему так произошло, – была для Кальвина примером того, как христианин должен покориться непостижимой божественной воле. Книга Иова была гимном «страшному и повергающему в трепет могуществу» Бога, который «поражает людей, открывая им глаза на их невежество, слабость и испорченность».
Мне следовало догадаться, что мои рассуждения приведут меня сюда – к точке, где зародились мои первые сомнения в вере, а они как раз начались более или менее с Кальвина. Тем, что призывы отвергнуть наши антропоцентрические интересы вызывают у меня тревогу, и тем, что меня до сих пор беспокоит вопрос о пределах человеческого разума, я во многом – если не целиком и полностью – обязана его учению. Трудно найти богослова, который хуже относился бы к человеческому роду. Кальвин считал людей «червями», «сухим и бесплодным древом», «порочными созданиями», «гнилью». Именно поэтому он осудил и запретил все иконы и изображения, где Бог был уподоблен человеку. Образ Божий в человеке был настолько поруган и испорчен, что любое антропоморфное изображение лишь оскорбляло Божье величие. Неудивительно, что он обожал историю Иова: однажды он прочитал 159 проповедей по этой книге подряд, по одной каждый день в течение шести месяцев, – дань почтения абсолютному господству Бога. Бог – абсолютно Иной, и «так же отличен от плоти, как огонь от воды», писал он. Мы, люди, всего лишь букашки, которым никогда не понять резонов Бога – «непостижимых» и «скрытых от человеческого разумения».
Я не раз говорила, что мое богословское образование было радикально кальвинистским, хотя это не совсем верно. Профессора́, которые придерживались кальвинистского богословия (мы называли его «реформатским»), составляли в нашем колледже подавляющее меньшинство; их было четыре или пять, не более. Они не слишком любили афишировать свои убеждения, и о них все давно бы забыли, если бы они не обзавелись небольшой группой ярых последователей – старшекурсников и аспирантов, в основном мужчин, которые беззастенчиво пропагандировали свои взгляды среди студентов. Впервые я столкнулась с ними во время теологических дебатов, разгоравшихся в студенческой столовой – подвальном зале, куда мы спускались трижды в день и где усаживались за длинные дубовые столы, горя желанием испытать в споре прочность своих новообретенных богословских убеждений. Эти люди, кальвинисты, обычно отстаивали учение о предопределении – оспариваемое многими богословами представление, согласно которому Бог еще до сотворения мира решил, кто будет спасен, а кто проклят. Большинство студентов, как и я, выросли в молодежной культуре внеконфессиональных церквей, и к церковной карьере нас подтолкнула вера в Бога, которого мы считали любящим и постоянно присутствующим в мире и в наших жизнях. Мы никогда не использовали слово «Христос» – мы говорили только об Иисусе, называя его по имени. Бог Кальвина, естественно, показался мне тираном: что за божество станет подвергать неспасенных вечным мукам, если у них с самого начала не было выбора? Но аргументы кальвинистов были убедительнее. Они помнили Священное Писание практически наизусть и обладали удивительной способностью разбивать в прах доводы своих оппонентов, показывая, что они основаны на эмоциях, поверхностны или противоречат самим себе. Ядро группы кальвинистов составляли двадцать-тридцать молодых людей (девушек среди них не было); их можно было узнать по тяжелым конкордансам[53], которые они таскали с собой по всему колледжу, и по маленьким портретам Лютера, украшавшим их спальни. Ходили слухи, что каждую неделю они устраивали тайные собрания в доме одного из профессоров, где пили крафтовое пиво, курили трубки и обсуждали последние проповеди Джона Пайпера[54]. В то время неокальвинизм набирал популярность по всей христианской Америке. Наверное, такие кружки были в каждом библейском колледже страны.
Оглядываясь назад, неудивительно, что я записалась на курсы этих
