Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слова Брянцева задели Тулупова за живое, однако он не стал вступать в полемику, чтобы не разжигать страсти. Но и замять эту тему не счел возможным.
— Выкладывайте, какие у вас лично ко мне претензии, — потребовал сухо.
— Вы применяете недопустимый метод — нажим. Мы не впервой добавляем кандидатов к списку, однако ж никто нам это в укор не ставил. И между прочим, ни один сукин сын в партком пока еще не пробирался.
— Вы предвзято относитесь к Карыгину. Почему? — Тулупов, похоже было, стал понимать, что Брянцев действовал решительно, потому что имел на то немаловажные причины.
— Я много знаю о Карыгине плохого, хотя, увы, ничего не могу доказать. Потому и не дал формального отвода. А вот в разговоре с глазу на глаз — могу.
Брянцев принялся рассказывать о теневых сторонах биографии Карыгина, поведал историю его падения.
Тулупов не усидел на месте, нервно зашагал вдоль длинного стола, торцом приставленного к письменному. Живой, порывистый в движениях, он не научился еще придавать своему лицу непроницаемое выражение, свойственное большинству многоопытных руководящих деятелей. Оно отражало напряженно работающую мысль и потому понравилось Брянцеву.
— Зря, зря, Алексей Алексеевич, не поставили меня об этом в известность раньше, — с упреком проговорил Тулупов, когда Брянцев закончил свое повествование.
— Нашему контакту вы почему-то противились, да и приходить с такой телегой… А другого повода не было.
Тулупов молчал. Он думал о том, что теперь ему делать. Запросить соответствующие организации? Если сведения подтвердятся, как будет выглядеть он, секретарь райкома? А просто вычеркнуть Карыгина из числа людей, на которых опирался, забыть о нем — значило бы спрятать концы в воду, проявить малодушие. Нет, придется запросить. Он обязан знать о своем подопечном решительно все.
И вдруг, как это случается в минуты обостренного раздумья, действия Карыгина, в чистоплотности которого Тулупов до сих пор не сомневался, предстали перед ним совсем в ином свете. Все помыслы его, все действия, конечно же, сводились к тому, чтобы любой ценой выкарабкаться на арену.
Бывает, что весы, на которых ты оцениваешь значимость людей, в один миг меняют свое положение. Перевешивавшая чаша резко устремляется вверх, и обратного хода ей уже нет. Так случилось на сей раз. На этих весах Карыгин вдруг стал для Тулупова невесомым, а Брянцев обрел вес, притом немалый. В оракуле, играющем роль благородного, надежного советчика, Тулупов увидел карьериста и проходимца, а человека, которого собирался укрощать и обуздывать, впервые воспринял как крупного руководителя, действующего по самым строгим законам совести.
Остановился посредине кабинета, потер виски и посмотрел на Брянцева совсем по-другому — с искренним сочувствием и проникновенно. Перед ним сидел уставший, хотя и старавшийся этого не показать, человек, и ничего, кроме признательности к этому человеку, оградившему его от серьезной ошибки, он уже не испытывал.
Посмотрел на часы. Был первый час ночи.
— Не пора ли по домам, Алексей Алексеевич? Говорят, последнее время вы совсем от дома отбились.
«Опять говорят… — с горечью отозвалось в сознании Брянцева. — Представляю себе, как измолотят меня, когда будут разбирать персональное дело об уходе от жены. Тут уж пощады не жди…»
Позвонил диспетчеру, попросил к подъезду машину.
В длинном, затихшем на ночь коридоре только одна дверь оставалась открытой — в приемную замдиректора по кадрам. Услышав звуки шагов, Карыгин выглянул в коридор.
— Тихон Рафаилович, можно вас на минутку? — В его голосе проскользнула заискивающая нота.
— Да нет уж. Полночь, — неприязненно обронил на ходу Тулупов.
На площади перед заводоуправлением стояла дежурная трехтонка. Брянцев легко перемахнул через стенку кузова и расположился на скамье. Тулупов постоял перед распахнутой дверцей кабины и тоже полез в кузов.
Замелькали огни фонарей вдоль шоссе. Всего пять лет назад здесь не было ни шоссе, ни троллейбусного и автобусного движения. Рабочие добирались до завода кто трамваем, кто пешком. И вот уже проложено шоссе, да такое, что даже в кузове грузовика не ощущаешь толчков.
Въехали в город. Навстречу рванулась широкая, хорошо освещенная улица с бульваром посредине, затопленным одуряющим запахом ночных фиалок.
Чем был озабочен секретарь райкома, Брянцев не ведал, но чувствовал, что его одолели невеселые думы, — о том свидетельствовала глубокая складка, залегшая меж бровей.
«Все дальнейшее — дело его совести, — метнулось в голове Брянцева. — Расковыряет он эту историю до корня или спустит на тормозах».
Подъехали к широкооконному дому, занимающему целый квартал. Пожимая Брянцеву руку, Тулупов крепко тряхнул ее, и Алексей Алексеевич понял, что приобрел друга. Понял также, что в лице Карыгина приобрел врага. Беспощадного, непримиримого. Теперь он будет пакостить почем зря, не считаясь ни с соображениями этики, ни с доводами рассудка.
На память пришло охотничье правило: медведя надо класть наповал, потому что раненый он особенно опасен.
ГЛАВА 18
Вызов в Госплан Федерации был для Брянцева непредвиденным — экономисты не успели подготовить материалы к вечернему самолету, пришлось отложить вылет на следующий день.
Брянцева это вполне устраивало. Вечером Василий Афанасьевич наловил великолепных озерных раков, они тоже полетят в Москву. Раки там — сущая диковина, а Леля очень любит их — на Дону это было привычное лакомство.
— Не задохнутся? — спросил Алексей Алексеевич, принимая от шофера огромную корзину.
— Вы что! Я их сухим мхом переложил, в такой упаковке с ними и пять суток ничего не станется.
Брянцеву и верится, и не верится, что это так. Рыболовам он вообще не доверяет, а Василий Афанасьевич — заядлый рыболов. Выдастся свободное время — айда на реку, что летом, что зимой, и пока рыбки не добудет, домой не вернется. Своеобразный он человек, Василий Афанасьевич. Заботливый, преданный, мягкий, но и достоинства не теряющий. Невзлюбит кого — возить не заставишь. Хлебникова повозил две недели и запросился в парк. И вежлив тот был, и перерабатывать не заставлял: привез на совещание — домой отпускал, чтоб не ждал как другие, по три-четыре часа у подъезда, но делал это не потому, что жалел, а ради рисовки — вот, мол, какой я непритязательный и простой.
Что-что, а отличать естественную простоту от простоты напускной Василий Афанасьевич умел, и малейшая фальшь претила ему. Потому и к Брянцеву привязался, что был тот всегда самим собой. Не ладилось у него что, муторно на сердце — крути баранку и помалкивай, а ежели все в ажуре — и сам наговорится досыта, и его разговорит. Бывало и
