Заблудившийся всадник - Сергей Плеханов

— Ты должен немедленно предупредить новгородцев!

— А как же невмешательство? — сощурился Овцын. — Хочешь навсегда тут застрять? Или прибыть к себе домой, а в вашей усадьбе не папенька-генерал, а какой-нибудь подлец сиволапый…

— Прекрати! — крикнула Анна. — Вы что, сговорились меня нервировать?

— При чем здесь?.. — Овцын с выражением оскорбленной невинности воздел очи горе. — Просто представил себе: на простынях с вензелями Бестужевых-Мелецких скотина неумытая в лаптях валяется. Мороз по коже.

— Давайте не будем пикироваться, — вмешался Ильин. — Дело серьезное. Надо быстро решать, что предпринимать дальше.

— Надо предупредить, — твердо повторила Анна. — Какое может быть невмешательство, когда тысячи жизней…

Ильин поднял руку.

— Успокойся. Я целиком разделяю твой пафос. Если есть возможность спасти хоть одного человека, к чертям собачьим эту философию бесстрастия… Но, поверь, в данной ситуации мы ничего изменить в происходящем не можем. Подумай: как, под каким соусом мы вмешаемся? «Достопочтенные, я прибыл из будущего и по сообщениям летописей знаю…» Так, что ли?

Овцын саркастически улыбнулся и заметил:

— Тут соколику перышки и повыдергают.

— Да и кто вообще станет слушать немца? — добавил Ильин. — Нет, что ни говори, а изменить ситуацию мы не в силах. Самое лучшее, что мы можем сделать, как можно скорее убраться отсюда, если не хотим лишиться головы в грядущих междоусобицах.

Анна пожала плечами и, отойдя к двери, стала смотреть на двор, словно ей вдруг сделалось глубоко безразлично, что решат мужчины.

— Мне тоже здесь вот как надоело, — сказал Овцын, проведя ребром ладони по горлу. — И, в конце концов, мы сидели здесь для того, чтобы как следует присмотреться, привыкнуть, теперь, я думаю, мы вполне могли бы сойти за местных. Особенно в Киеве — там-то наше произношение всегда можно выдать за новгородское или еще какое-нибудь.

— Да, здесь диалект на диалекте. Как на торг выйдешь, так наслушаешься словечек. Кто окает, кто акает, кто пришепетывает, кто цокает…

Анна вновь повернулась к ним.

— Хорошо, мы отправились в путь… За кого вы теперь собираетесь себя выдавать?

— Вот и давайте обдумаем этот вопрос, — повеселевшим голосом предложил Ильин. — А то все препираемся да язвим…

— Если мы думаем забираться в разные глухие углы, где подвизаются всякие подвижники веры да оборотни, нам надо и занятие какое-то придумать для себя, не вызывающее подозрений, — проговорил Овцын.

— Мелкие торговцы. Вроде коробейников, какие в ваше время были, — сразу же отозвался Ильин.

— У нас их чаще офенями называли, — уточнила княжна.

— И у нас, — подтвердил Овцын.

— Хорошо, офенями нарядимся. Купим каких-нибудь безделушек…

— А как же с Анной-то? — озадачил его Овцын. — Офени с барышнями не путешествовали. Не-ет, надо что-то иное придумать…

Ильин задумался. В самом деле, какая профессия может дать гражданину одиннадцатого века свободу передвижения, тем более, что гражданин этот девица на выданье? Будь ты хоть семи пядей во лбу, общественные отношения тебе не переделать, табу не преодолеть.

— Знаете, — заговорила Анна. — Мне кажется, во все времена только одно занятие давало людям некоторую независимость… Искусство.

— Хм, смотря что иметь в виду, — отозвался Ильин. — Хорошо было в средневековой Англии — там бродячие комедианты по дорогам слонялись. А у нас на Руси одни скоморохи по этой части, но среди них, насколько мне известно, женщин не было.

— Я думаю, если мы станем представляться странствующими богомазами, это вполне удовлетворит любопытных, — сказала Анна. — Профессия настолько новая, настолько редкая для нынешнего времени, что еще не успел сложиться… как бы это сказать, взгляд на нее.

— Стереотип, — подсказал Ильин. — А что, пожалуй, ты и права. Людям искусства всегда прощались некоторые странности. Почему бы не извинить бродячему художнику то, что он берет с собой дочь. Она ведь так здорово растирает краски…

Он улыбнулся. Анна не выдержала и ответила тем же. Овцын хлопнул в ладоши.

— Ну вот и прелестно. Сегодня же покупаем необходимую одежонку, краски-кисти — и вперед.

— Надо продать немцам наши товары, — напомнила Анна, явив коммерческую жилку.

VII

— Ты, хозяин, спрашивал про Перынь — вона, гляди направо. — Пожилой гребец с дочерна загоревшим лицом, сидевший у рулевого весла, махнул рукой в сторону низменного берега, туда, где в реку выдавался мысок с сосновой рощей.

Среди медных стволов белели венцы недостроенного сруба. Несколько плотников неспешно взмахивали топорами.

— Слышь, хозяин, — продолжал рулевой. — Брось монетку в Волхов. Через полверсты в Ильмень выходим…

— А что, помогает? — спросил Ильин.

— Знамо дело, — отозвались сразу несколько гребцов.

Виктор достал из кожаной кисы на поясе серебряный пфеннинг и щелчком послал его метров на двадцать в сторону берега.

— Может, выйдем, посмотрим, где стоял Перун, — предложила Анна.

— Ну что ж, — Ильину и самому хотелось посетить капище.

— Чего глядеть-то, — сказал рулевой и мрачно сплюнул за борт. — Все как свиньи рылом изрыли.

— Правь к берегу, — распорядился Ильин.

Гребцы налегли на весла, и через минуту судно ткнулось в песчаную отмель.

— Давно по Ильменю ладьи водишь? — спрашивал Ильин, идя по широкой, плотно убитой тропе к холмику, видневшемуся за стволами священной рощи.

— Больше тридцати годов, — отвечал рулевой, утирая рукавом вспотевшее лицо. — Еще князь Владимир у нас сидел…

— Так ты и Добрыню видел, наверное?

— Как тебя. Вот тут на Перыни и видал. Требы тогда здесь творили — не помню, на Купалу или в Перун-день… Народу собралось — от самого берега стояли. А мы с робятами спозаранок от Ильименя плавились да и пристали, когда ладьи с Новгорода только показались. Первыми к капищу пришли…

Тропа вывела к новенькому срубу, поднявшемуся на два десятка венцов. Плотники, оседлавшие верхнее бревно, замерли с топорами в руках, увидев цепочку людей, вышедших из леса.

— Церкву рубят, — неодобрительно заметил один из гребцов. — Думают, на Перуновом холме поставят, так люди к ним ходить станут.

— Эх-ма! — сказал другой. — Скука-то какая: цельный уповод стоять да ихние козлогласия слушать…

Уповод — период от одного приема пищи до другого — был здесь основной мерой времени.