Восхождение к власти: город 'бога' - Соломон Корвейн

иначе говоря, он отмечается в честь знаменитого кровопролития, когда Храмовая Гвардия по приказу Изафета утопила в крови тысячи человек других вероисповеданий, подчинив себе Теократию и выковав новое государство в железе и огне. Но массовым убийствам всех «неправоверных» придали символ очищения, избавления от шелухи народа «Кумироизбранного». И на этот праздник после наступления трёх часов дня принято в больших количествах приносить жертвы, а поэтому вчера Данте не знал, куда деться, чтобы не слышать воплей, стонов, криков и выкликов, которые врывались прямо в душу, льдом разбегаясь по телу. Из окошка Данте видел и ужасался, наблюдая за тем, как люди потрошат крыс и кошек, рвут на части собак и порою набрасываются на «братьев» и «сестёр» по ритуалу, которые проводятся у Храмов, а делается это ради того самого «очищения», ибо считается, что через кровопролитие народ сможет перед Кумиром вычистить грехи. Но это ещё не конец безумству, так как глубокой ночью, когда культисты добудут достаточное количество мяса, начнётся ритуальная обедня – люди примкнут уста к только что убитым животным и начнут поглощать всех, кто был умерщвлён в бойне, и этому было придумано объяснение Приходом – «миряне, поглощая святую пищу и исторгая её вон, чистят организм свой от скверны и хулы» - так приказали иерархи, значит, так люди и будут поступать лишь потому, что им сказали иерархи, которым они беспредельно верят и вверяют им души. Тела людей, которых постигла участь отдать душу Небу в этот день, ждёт сожжение и превращение в пепел, который пойдёт на удобрения.

«Какое убожество» - думает коммандер, проходя через улочки, заляпанные кровью. Сапоги то и дело натыкаются на обглоданные кости и отшвыривают в стороны недоеденные куски мяса кошек и собак, крыс и ящериц. И что вызывает у Данте неподдельное омерзение, так это что прошлой ночью тут процветал полный Содом, когда люди успевали ещё и совокупляться во время страшной бойни.

Чем дальше он углубляется в город, тем больше растёт желание, чтобы этот город авиация Рейха залила напалмом от верхних кварталов, до самой забытой улочки. Тут почти никто не достоит спасения, никто не старается быть похожим на человека, а зачем? Свобода действий, разнузданность морали таковы, что дозволено всё, что не запрещено Сентенциями Прихода. И такое положение дел провоцирует приносить огорчение Данте, он предчувствует, что надолго запомнит путешествие в Пиренеи.

Квартал за кварталом, улочка за улочкой Данте вышел к огромной, высоченной стене, которая массивным возвышением преградила путь. Трудно сказать, из чего она сделана, для Данте только лишь проглядывается кирпичная кладка средь незашитых дыр на металлическом полотне тонких листов то ли жести, то ли обычного железа, которым обшита вся поверхность укрепления. Монументальная стена возвышается на полсотни метров над остальным городком, как бы утверждая власть Прихода и подчёркивая ничтожность остального народа, а украшения в виде флагов и свисающих «приходских» баннеров, символов культа показывают, кто истинный повелитель этих мест. Коммандер, идя по «золотой» дороге уткнулся прямиком в деревянные створчатые ворота, в двадцать метров шириной. Стоя возле них и обратив взор наверх, Данте увидел, что на предвратном помещении и на башнях, которые сдавили врата, поставлено вооружение, а по стенам расхаживают часовые, с ружьями и винтовками на плечах.

- Как же можно такое строить, когда люди бедствуют? – сам у себя вопросил Данте.

- Что-о? – послышался подавленный голос. – Удивлён?

Из тени вышел Ишьян, потряхивая при каждом шаге местами надорванным балахоном. Данте инстинктивно сделал шаг назад, бросив мимолётный взгляд на товарища, и крайне подивился. Одухотворённое «приходскими истинами» лицо Ишьяна пропало, исчезло как утренний туман, а вместо него, на Данте уставлено мрачное и угрюмое выражение внутреннего и глубокого разочарования серыми красками расписавшее физиономию. Два уставших потухших жизнью глаза смотрят на Данте, и оттого парню становится не по себе, он аккуратно прикладывает ладонь к месту, где у него спрятан нож. И чем ближе подходил служитель Прихода, тем сильнее воздух стал насыщаться парами и запахами алкоголя, который быстро вытеснил все остальные запахи.

- Ишьян, что с тобой случилось? С тобой всё в порядке?

То ли бессильная ухмылка, то ли оскал злобы дотронулся до уст Ишьяна, а проблеск безумия поселился нездоровым светом в его глазах.

- Со мной? Не-ет, со мной не всё в порядке, – разошёлся мужчина и, осмотревшись, поняв, что так кричать нельзя, чуть тише продолжил. – Всё пропало, всё ложью оказалось.

- Только спокойнее, - убрал с поясницы руку италиец, - нам не нужно внимание.

- Хорошо, - успокоился мужчина и тяжко выдохнул, положив правую руку на пояс. – Когда мы спустились с верхнего квартала, я не мог найти себе место. Как… скажи, как столь просвещённый люд мог так себя вести? Работорговля и похоть, полный срам и разврат… я думал, что только мы, здесь внизу, можем ползать в грязи разврата, ибо не обладаем праведностью «небожителей»… я ошибся.

- И ты пошёл в ближайшую… эм… где у вас наливают?

- Питейные… там подают хорошую брагу и самогон. Я не мог понять, почему «небожители» так поступают и срамятся, они же должны быть мудрее и святее. Может они это делают во благо? Но кому? И тут я понял, что они такие же люди, как и мы, только хуже… много хуже. Они, прикрываясь верою в Кумира, и положением своим, пытаются дурманить нас, хотят, чтобы мы поклонялись им, как ангелам у подножья трона Его… они ничем не лучше нас.

- Но это не единственное, почему ты вчера напился так, что даже здешние ароматы не могут заглушить твой перегар?

- Нет… всё случилось уже под вечер. Я уже собирался идти, но тут в питейную пришли служители культа нашего. Они потребовали жертву для «праздника», и владелец решил им дать собаку, которую вырастил ещё щенком.

- Мрази, - полушёпотом сорвалось с уст парня. – Но они остались недовольны?

- Ещё бы. Они взяли собаку на заклание, но заголосили, что им мало того, что Кумир недоволен и требует больше. И тут их жажда заклания пала не на животное, а на человека. На… на девочку лет десяти, что была со сродницей своей, - Ишьян ещё сильнее поник, его лик стал мрачнее грозовой тучи, глаза он устали на левую руку, ладонь которой сжал в кулак, что-то с хрустом раздавив. – Ты бы слышал, как она кричала и звала матушку, как билась в истерике. Это не передать.

- А ты?

- Мне