Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, словно смертельно раненый медведь, Мастак, облапив своими жилистыми ручищами голову, заметался кругами по горнице, распаляя себя каким-то нечеловеческим надрывом:
– Не верю! Не ве-рр-ю-ю!..
Вот тогда-то сын и увидел своего отца, такого-то огромного мужичища, впервые в слезах.
И вот теперь, стоя на заулке Поперечной улицы зачуханного деревенского городка, – отец на коленях, сын в рост, – Ионка, приметив у родича свежую синеву на висках, стянул с его головы будничную кепку и не узнал своего любимого Коня Горбоносого без его, знакомой для него, косой темнорусой челки прямых волос (Мастак никогда не зачесывал волосы назад). Желая хоть как-то, развеселить отца, мальчишка шлепнул ладошкой по его стриженой маковке:
– Какой смешной-то ты, папка… как огурец стал!
– Так легче считать будет нас. К тому ж, всем-то одинаковым смелее будет ходить в атаку, – отшутился отец, вставая с колен на ноги.
– А Коленьку-то Лещикова хоть взяли в РККА? – спросил сын, чтобы поддержать мужской разговор.
– Взяли, сынка, не поглядели, что наш новобранец вышел ростом с наперсток. На войне, как на войне, все годятся для огуречного счета и чеха для атаки. – И отец, резко передернув плечами, насухо оттер кулаком глаза, сетуя сыну, как ровне своей: – Фу, как разнюнился, аж самому с души воротит… – И совсем серьезно добавил: – Ну, а мамке-то об этом совсем не обязательно говорить. Так уж как-то само получилось.
– Папка, Конь Горбоносый, чо ты маешься-то здря. Матюгнись ты, как следно, и тебе полегчает, – по-взрослому и по-свойски дал совет сын отцу, как у них было заведено шутить. Мастак не любил, да и не умел сквернословить: при его могутной стати с величавым горбатым носом божьего воина с копьем на длинном лошадином обличии это было как-то – «не к лицу». А если, когда бывало и вспылит: «Маткин берег – батькин край!» – разве это матюг? К тому же еще и не свой, перенятый у колхозного конюха Матюхи Сидоркина.
От такой сыновьей подсказки отец сграбастал сына в охапку и закружился с ним, как с маленьким, на заулке, громко, сквозь слезы, не то плача, не то хохоча:
– Сынка, я и не догадывался, какой чудной-то ты у меня растешь!
И мальчишке, казалось, что он не на отцовских руках сидит, а кружится верхом на весеннем грохочущем громе, чувствуя, как на его непокрытую двухвихровую маковку льется теплый дождь из отцовских слов: – Да как же мне теперь, кровушка ты моя, расстаться-то с тобой, а?
И вот, как бы «понарошке» всласть поборовшись, как любили – еще несколькими днями назад – дурачиться у себя дома в ожидании ужина, отец и сын продолжили извечное мужское дело – запрягать лошадь. Старший Мастак незаметно подмогнул перекинуть заведенную одним концом в гуж тяжелую дугу, и у Младшего сразу дело пошло на лад; а когда он стал засупонивать клещи хомута, тот подсказал завязать супонь на «бантик». И показал, как это делается:
– Это тебе, сын, «узелок» на память. Мало ль какая беда может приключиться в дороге.
А вот как расстались они в последнюю минуту, у мальчишки начисто выпало из головы, о чем будет потом сожалеть всю жизнь. Только одного не знал тогда он, свято веруя в свою «вечность», а сколько ж этой жизни ему будет отмерено в рушащемся мире?
Очнулся мальчишка в горьких слезах, лежа ничком на привяленной траве на дне телеги. Видно, уложил его в нее отец при своем уходе. И его сразу же обарило тоской: «Как же я теперь буду жить-то, а?.. Без своего папки-Коня Горбоносого, дядьки-крестного Данилы-Причумажного, старшего дружка-весельчака Коляна-Громоотвода и всех-всех однодеревенцев?..»
А на станции, казалось, совсем рядом гремела духовая музыка, которая и разбудила его, трубно выговаривая словами:
Трансвааль, Трансвааль, страна моя!Ты вся горишь в огне…Видать, новинские неуемные певуны, уходя в свое Бессмертие, достали-таки своей полюбившейся песней до самых печенок городских железнодорожных трубачей, которые с ходу подхватили запоминающийся напев. Там же прерывисто-тревожно гудели как бы остановившиеся паровозы.
И только один протяжный гудок удалялся в сторону Мстинского Моста: подальше от войны… Это маловишерцы, а с ними и новинско-частовские однодеревенцы – мужики и парни уезжали в Чероповец на формирование. Чтобы уже через день-другой повернуть вспять навстречу своей грозной неминучей планиде под другую мелодию:
Дан приказ ему на Запад…А через месяц с небольшим – и всего-то лишь! – после того, как рухнули наши «непреступные границы западные», эту песню суждено было допеть уже новинско-частовским девкам, которые с плачем и бранными пастушьими окриками погонят колхозных коров – в «глубокий тыл»:
Ей в другую сторону,Уходили комсомольцыНа проклятую войну.Здесь, в глубинке, которую можно наречь и сердцем России, на зеленом заулке Поперечной улицы, в великой скорби стояла старуха Анна Рязанова. Застигнутая на полдороге к огороду длинным убывающим печальным гудком, она истово обносила себя крестами и в полголоса просила высокие небеса:
– Осподи, спаси и оборони их – от всех напастей и напрасных смертей…
Председатель Мельников вернулся к мальчонке, куковавшему на Поперечной улице, уже поздно, еще больше прежнего кособочась и приволакивая ногой; и правая рука висела – плеть-плетью. На левом плече была гармонь Васеньки Ильина, чтобы он отвез ее гармонистовому сыну Ва́нюшке. От его прокуренных усов попахивало винцом, что говорило: новинский председатель проводил на войну своих однодеревенцев честь по чести… Понюхавший вволю пороху и отравляющих газов в первую мировую войну, а затем и в гражданскую немало помахавшей шашкой, он ошарашил вторично заждавшегося мальчишку новыми для него словами войны:
– Раз объявлена «тотальная мобилизация», видно, теперь не скоро закончится эта кровавая катавасия… К тому ж, и война будет иная. Еропланная, тут шутки прочь! Она всюду достанет – всех и вся своей длинной рукой, – сказал он устало, скорее для себя, словно бы продолжая разговор на вокзале со стариками после проводов земляков района на войну.
Широко оглядев над головой небо и убедившись, что оно пусто и немо в видимой обозримости, он снова тяжко вздохнул и только после этого соизволил узреть своего однодеревенца-ездового:
– Ну вот, родный (дядька Егор всех так называл: «родный, родная»), и остались теперь мы, тыловики,
