Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Алексей Аполлонович был в числе немногих, кто всеми силами старался помочь голодающим. Земским эмиссаром он едет в Саратов, куда вскоре последовала за ним Александра Леонтьевна с восьмилетним Алешей. Многие месяцы Бостром мечется по селам, выискивая продавцов хлеба. Один за другим на Самару уходят снаряженные им вагоны с мукой и семенами. Бостром на сей раз уверен, что он с честью «послужил земству». Но какова же награда победоносному посланцу? Оказывается, он нажил себе десятки новых врагов среди коллег-земцев. Тем, что путал чьи-то карты, «отпугивая» поставщиков, разоблачал недовесы, отказывался от затхлых семян и т. д. К тому же, порывистый и непрактичный, занятый одним — чтобы накупить хлеба больше и быстрее, Бостром совершал купчие в спешке, кое-как оформлял документы. И в довершение всех бед, запутавшись в финансовых отчетах, на многие годы попал под следствие.

Фельетонная «Бостромиада» в сентябре — октябре 1905 года была атакой на единственное достояние, оставшееся у горемычного Алексея Аполлоновича, — на его доброе имя.

Горькое бытописание своей земской службы, рассказ о темных махинациях земских заправил Алексей Аполлонович начал издалека, с момента, как его выжили из Николаевской уездной управы. В четвертой большой статье Бостром добрался только до продовольственной кампании 1891 года. Правдивость и доказательность на его стороне. Казалось, еще немного, вот-вот — и грязные наветы с его имени упадут навсегда. Но… грянула октябрьская стачка 1905 года. В нахлынувших революционных событиях газете и читателям было уже не до мытарств одинокого земца. Публикация статей А. А. Бострома оборвалась на полуслове.

Половинчатость жизненных позиций Бострома определила многие из его злоключений. Алексей Аполлонович был слишком мягок характером, слишком честен, чтобы преуспевать на ниве предпринимательства. Он был чересчур искренним либералом («помещиком-марксистом», как называл его позже А. Н. Толстой), чтобы добиться успеха даже среди своих же сотоварищей-земдев. И он был слишком непоследователен, чтобы отказаться от попыток буржуазного преуспевания. Наоборот, предпринимательская жилка, растравляемая постоянными неудачами, временами азартно пульсировала в нем. Он становился прижимист, скареден, совершал те самые поступки, которые встречали резкий отпор у Александры Леонтьевны и которых он сам позже стыдился. Тогда, махнув рукой, он снова становился самим собой. Добродушным неудачником.

Своей характерностью эта жизненная драма, по-видимому, и привлекала Толстого-писателя, который прозрачно вывел отчима в ряде произведений 1912–1921 годов.

И если А. А. Бостром не сгинул много раньше столь жалко и плачевно, как это в конце концов с ним и случилось, то благодаря Александре Леонтьевне, а точнее сказать, благодаря их любви, тому, что они представляли собой вдвоем, вместе. Исключительна была нравственная сила этой женщины.

К пятидесяти годам в Александре Бостром трудно было узнать прежнюю графиню А. Л. Толстую. Время, ревматизм ног, управительство в доме и писательские труды внешне сильно ее изменили. Она растучнела, как купчиха, подбородок, губы отяжелели, а нос словно бы еще укрупнился; первому впечатлению ее лицо казалось властным, мужеподобным. Но впечатление это скоро пропадало, особенно если Александра Леонтьевна включалась в какой-либо общий разговор или спор на интересовавшую ее тему. Ее светло-карие глаза лучились, источая доброту, ум, всепонимание. И собеседник, замечая маленькую родинку на правой щеке и проступавший легкий румянец застенчивости, когда она собиралась сказать свое мнение, начинал чувствовать обаяние, каким была наделена Александра Леонтьевна.

Да, и к пятидесяти годам она оставалась все той же «тургеневской женщиной». Не растратившей своей душевной молодости, хромой, седовласой максималисткой — часто на беду самой себе продолжавшей подгонять отношения с людьми под собственные идеальные представления. Алексею Аполлоновичу бывало нелегко с нею. Он был убежден, конечно, что Сашуня многое усложняет, что она непрактична, наивна. Но только вместе и рядом с нею он чувствовал, что среди служебных крахов, человеческой низости, фатальных невезений его собственная жизнь не теряет осмысленного течения, некой независимой значимости, убеждения не рушатся, а мечтаниям по-прежнему нет отбоя. Это она, Сашуня, давала ему новые силы.

А она не могла быть иной даже в моменты душевного разлада и усталости. В одну из таких минут за три с небольшим года до смерти она писала Бострому, всматриваясь в пройденный вместе путь:«…А ведь, может быть, Лешура, мы и были с тобой героями во дни нашей юности и нашей героической любви? Были! Ошибка была та, что я не знала, что люди возвышаются до героического в некоторые минуты жизни, более или менее продолжительные. Наш героический период продолжался несколько лет. Я же хотела продлить его до самой смерти. Повседневная жизнь стаскивает героев с их пьедесталов, и надо благодарить судьбу, если стащит на сухое место, а не в грязь…» (13 февраля 1903 года, ИМЛИ, инв. № 6311/86).

Но дело заключалось в том, что их необыденная любовь продолжалась до смерти.

Насколько мать вообще может стать для сына вторым «я», она была им в жизни А. Толстого. Все ее письма, дневники полны Лелей. Перед интересами сына всегда отступали ее собственные интересы. Ради него она без звука откладывала в сторону дело своей жизни — творчество. В ее письмах к Бострому часты такие строки: «В то время, когда я писала повесть, я много упустила по Лелиному учению… Нет, я вот что решила — пока… ничего не буду писать, чтобы не отвлекаться от него…» (Письмо без начала, по-видимому, февраль 1894 года.)

Из переписки Александры Леонтьевны и А. А. Бострома рвутся настоящие стоны по поводу разлуки, которую им приходится терпеть из-за того, что она живет то в Сызрани, то в Самаре вместе с поступившим в реальное училище Алешей. Она тосковала, томилась, беспокоилась — как он там, что с ним? — за своего Алексея Аполлоновича. Неблагодарный Лелька не хотел понять, чем жертвуют для него. Он плохо учился, дерзил училищному начальству. Однажды, при получении известия о веренице Лелькиных двоек и «без обеда», Алексей Аполлонович не сдержался. «…Я не мог тогда приписать к письму, как хотел, не мог, у меня в груди бурлило, боялся написать нехорошее. И теперь боюсь даже спрашивать, как пошло дальше. Неужели такова будет плата за нашу разлуку…» (А. А. Бостром — А. Л. Толстой, сентябрь 1897 года). Таких взрывов чувств Алексей Аполлонович больше себе не позволял. Мальчика он любил как родного сына. Но послания, в которых сквозила плохо спрятанная тоска, часто летели из Сосновки в годы их разлуки, прерываемой лишь краткими наездами Бострома и каникулами.