Путеводитель оптимистки с разбитым сердцем - Дженнифер Хартманн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его слова полны печали, а тут еще начинает играть Blue Christmas Элвиса – самая нелюбимая мной рождественская песня. Это даже не песня, а скорее псалом.
– Учиться никогда не поздно. Я тебя научу, если хочешь.
Он повторно пропускает тесто через машинку, бросая на меня беглый взгляд.
– У меня нет свободного времени. Но спасибо за предложение.
Я сдержанно киваю. Конечно, у Кэла много работы, но не больше, чем у меня; не больше, чем у многих других. Возможно, само существование дается ему с таким трудом, что он не может найти силы для мелочей, которые помогли бы ему снова ожить.
Получив тесто нужной толщины, мы нарезаем квадратики для равиоли, стоя бок о бок и погрузившись в собственные мысли. Изредка разбавляя молчание смехом, мы вместе нарезаем равиоли, наполняем начинкой, сжимаем их и варим. С непривычки квадратики Кэла получаются неровными, но я мысленно строю планы, как бы собрать их все на свою тарелку. Мне они кажутся идеальными.
Когда мы заканчиваем с готовкой, Кэл смотрит на меня под рассеянными лучами солнечного света, струящегося через окно. Он выглядит гордым, довольным собой.
Расслабленным и удовлетворенным.
Мне хочется обхватить его руками и забрать себе, совсем так же, как я заберу его прекрасные неровные равиоли.
Вместо этого я вспоминаю его слова и раз за разом прокручиваю их в голове, заставляя себя поверить.
Я не буду тебя любить. Не буду тебя любить. Не буду тебя любить.
Я не стану называть это судьбой или везением. Но, наверное, оно к лучшему, что я тоже не могу его любить.
Но разница вот в чем: я говорю «не могу».
Он говорит «не буду».
К шести вечера мы заканчиваем ужин, досыта наевшись и напившись вина. Снаружи темнеет, и ласковый снегопад укутывает землю белым покрывалом. Тетя Милли убирает со стола грязные тарелки и складывает в раковину, а мы с мамой расставляем бесчисленные десерты. Кэл и дядя Дэн обсуждают что-то спортивное. К счастью, застольная беседа почти не касалась тяжелых тем. Дядя начал было вспоминать, как выглядел раньше мой новый дом – как росли вокруг него розовые кусты и играли на лужайке дети. Но я вовремя перевела разговор обратно на политику.
Бьюсь об заклад, только за нашим столом разговор о политике предпочтительней старых воспоминаний.
– Ты что-нибудь сыграешь для нас, милая? – мама легко пожимает мое плечо. – Какой же праздник без твоей музыки.
Я машинально оборачиваюсь к Кэлу. Тот отвлекся от разговора и смотрит на меня через всю комнату. Откашлявшись, я снимаю обертку с бананового хлеба.
– У меня нет с собой гитары.
– Возьми гитару отца. Она в моем шкафу.
Я не то чтобы против – я люблю играть для своих близких – но при мысли о том, что за этим небольшим выступлением будет следить Кэл, меня начинает мутить от волнения. Я боюсь, что эмоции возьмут надо мной верх.
– Ладно. Исполню пару песен.
Вернувшись из маминой спальни с гитарой в дрожащих руках и комком нервов в груди, я вижу, как Кэл с аппетитом уплетает банановый хлеб, который я испекла специально для него. Я бросаю взгляд на стол. Кэл единственный, кто взял себе ломтик хлеба, при этом оставив горбушку нетронутой. Я невольно улыбаюсь.
– Значит, Имоджен выступит специально для нас? – спрашивает он с набитым ртом, пока я спускаюсь по ступенькам. Он сидит на диване, а к его бедру жмется Стрекоза. Мои родственники тем временем накладывают себе полные тарелки в соседней комнате.
– Сегодня я просто Люси, – говорю я с улыбкой. – Признаюсь, я немного нервничаю.
– Да? Почему?
Я поджимаю губы.
– Сам догадайся.
– Ах. – Он кивает и проглатывает кусок хлеба. – Я уже видел, как ты играешь.
– Да, но обстановка здесь более… интимная. – Это слово повисает между нами, и он смотрит на меня глазами, сияющими золотым в неровном свете свечей. – В баре совсем другая атмосфера, там я легко могу от всего абстрагироваться.
– Боишься, что я тебя освистаю?
– Нет, но ты меня увидишь. Всю меня.
Не знаю, почему у меня вдруг вырвались такие откровенные слова, но они развеивают игривое настроение без следа. Я камнем иду на дно. Зарождается буря, и над моей головой смыкаются темные, беспокойные воды.
Удерживая гитару одной рукой, я провожу другой по волосам.
– Я хотела сказать…
– Я тебя понял, – прерывает он серьезным тоном, поддевая вилкой недоеденный хлеб. – Ты думаешь, это что-то плохое?
– Это ставит меня в уязвимое положение. Я хочу, чтобы ты видел во мне девушку с того фото. Счастливую, беззаботную, живую, – признаюсь я, приближаясь к нему осторожным шагом. – Я боюсь, что в песне ты увидишь все мои потаенные секреты. Все то, что я хочу скрыть.
Он сглатывает.
– Разве это так плохо?
Разве нет?
Уязвимость влечет за собой привязанность. Когда кто-то обнажает твои ранимые, болезненные места, обратно их уже не спрячешь. Твои изъяны и пороки так и останутся на виду. Ты утратишь над ними контроль – ну а хорошо это или плохо, зависит от того, кто тебя раскрыл.
От того, доверяешь ли ты ему.
– Не знаю. – Я кусаю губу.
Кэл ставит тарелку на приставной столик и берет Стрекозу на колени. Откидываясь на спинку дивана, он пожимает плечами.
– Что ж, давай выясним. Сыграй мне что-нибудь.
– Что? Прямо сейчас?
– Ага. Спой песню, которую обычно не исполняешь.
Одна такая песня немедленно приходит мне на ум, но я колеблюсь.
Сыграть для Кэла, для одного только Кэла – мое сердце чуть не выпрыгивает из груди от этой мысли. У меня звенит в ушах, я будто вибрирую и, кажется, вот-вот упаду. Если я спою Кэлу эту песню, он либо убежит от меня без оглядки, либо мы станем еще ближе, и я не уверена, какой вариант мне кажется предпочтительней.
По правде говоря, мне нравится нынешнее положение вещей. Простое, безопасное. Мы не перешагиваем черту, за которой нас ждет только горе.
И все же ноги сами ведут меня к старому креслу, в котором любил сидеть отец. Оно поскрипывает под моим весом, источая легкий аромат кожи и табака. Я кладу пальцы на струны, закрываю глаза и настраиваю гитару, ощущая взгляд Кэла. Он сидит в нескольких футах от меня.
Раскрывает мои тайны.
Я делаю судорожный вдох и сосредотачиваюсь.
А потом начинаю петь.
Эта песня Рози Голан, и она носит название
