Буйный Терек. Книга 2 - Хаджи-Мурат Мугуев

— Ну, Егоркин, прощайся с товарищами и пойдем со мной. Скоро ехать, — поторопил раненого Булакович.

— Эх, господин разжалованный, жаль, что увозят вас отседа. Хочь вы и отдельно жили, так мы знали, что вы возле, то тем, то сем поможете. И чуреку, и сыру нам от вас Ахмед-переводчик носил, а теперь уедете вы, ни одной с нами христианской души не останется. Вроде как на погибель брошены, — тоскливо сказал все это время молчавший пожилой солдат.

Булаковичу до слез стало жаль оставляемых им людей, но что мог он сделать, как помочь солдатам, в тоске и тревоге рисовавшим свое одиночество и бесправие после его отъезда?

— Вся надежда на обмен пленными, — неуверенно произнес он.

Солдат отрицательно покачал головой.

— Обмен, ваше благородие, — подчеркнуто выговаривая последнее слово, — нас не касаем. Не бывало того, чтоб солдат на пленных чеченов меняли.

— Бывало. Чего мелешь-то не знаючи? В нашем батальоне и сейчас трое обмененных есть, — сердито буркнул пожилой солдат. — Опять же, как дела пойдут. Ежели нам накладут по загривку, так обмена не жди, а вот коли их побьют, тогда легкое дело. Они сами на обмен идут.

— Ну, там что бог даст, братцы, а теперь попрощаемся. Скоро нам ехать в горы. А что будет дальше, кто знает, — обнимая солдат, сказал Булакович.

Они присели перед дорогой, помолчали, потом Булакович продолжал:

— Держитесь Ахмеда. Это хороший человек и, чем может, поддержит вас.

Солдаты перекрестились.

— Всего вам доброго, господин разжалованный, — за всех попрощался пожилой солдат, — хочь вы и из офицеров, из бар, а к нашему брату всегда добры были. Давай и вам бог освобождения. — Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой, вытер слезу и отвернулся.

Мюрид, наблюдавший за пленными, с любопытством смотрел на сцену прощания.

Булаковичу стало не по себе. Он быстро повернулся и, сопровождаемый Егоркиным, поспешил из сарайчика, в котором жили пленные.

— Кушай на дорога, ваша блахородия. Шамиль-эфенди сказал, пущай много кушит, дорога булшой, длина. Он тебе бурка, папах давал, тебе ничаво одет нету, спат бульно холодно. Ему, — он указал пальцем на Егоркина, — старый шинел и папах давал. Шамиль тебе тоже лубит. Шамиль хороший чалавек, — убежденно закончил Ахмед.

— А я могу проститься с ними? — тронутый заботой чужих людей, спросил Булакович.

— Не-е. Имам другой аул маджид ушла. Шамиль, Гамзат-бек тоже Черкей нету. Тебе, ваша блахородия, чеченский Бей-Булат говорить будет, потом — айда горы, — и татарин кивнул куда-то в сторону. — Чечен аул есть, Шали зовут. Там Бей-Булат сакла, там твоя дом будет. Потом письма Грозная пишешь, денга чечен получит, твоя обратно пойдет. Хорошо будет, ты, ваша блахородия, не бойсь, се хорошо будет. Тебя тожа, Егоркин, плохо не будет. Его блахородия добры чалавек, помогать будет, тебе выкуп дает. Домой, деревня пойдешь, — пытался успокоить и обнадежить отъезжающих татарин.

— Хороший, славный ты человек, Ахмед. Спасибо за все — и за меня, и за солдат пленных. Добрая ты душа. Не оставь их, когда мы уедем. Помогай им, чем можешь, едой или каким-нибудь обмундированием, словом хорошим поддержи их, Ахмед, — попросил Булакович.

— Не бось, ваша блахородия. Чего могу — исделаю. Я сама солдат бул, знаю, как чижало наш брат-мужик. Пока пилены Черкей будет, я помогать должен, когда горы уйдет, — он развел руками, — аллах им помогать должен, Ахмед ничаво силы не будет…

Спустя час Булакович и рядовой Егоркин, переодетые в бурку и шинель, в теплых папахах, сопровождаемые двумя лезгинами и молодым чеченцем Юсуфом, выехали из Черкея. Лезгины провожали их до чеченской стороны, где Юсуф должен был, провести их через ауховские и Гудермесские леса к аулу Шали.

Молодой чеченец вез устный и письменный наказ имама относиться к русским как к гостям, не обижать, кормить их и лишь не допускать удаления из аула.

За Булаковича требовали двадцать золотых червонцев, за раненого солдата Егоркина всего десять туманов русским или персидским серебром.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 10

В крепости Грозной генерал Эммануэль разбирал дело о

«трусости подполковника Сучкова, воровстве, утаении им казенных, отпущенных на солдатское питание сумм. А также о беспробудном пьянстве, оставлении на произвол судьбы крепости Внезапной в дни ее штурма войском Кази-муллы»…

Бывший комендант крепости подполковник Сучков, стоя навытяжку перед презрительно разглядывавшим его генералом, бормотал что-то об интригах майора Опочинина, о его подозрительных связях с горцами. Он клятвенно, божась, уверял Эммануэля, что давным-давно не пьет, что не спал ночей, не сходя со стен атакованной мюридами крепости.

— Значит, майор Опочинин врет? — грубо и резко перебил его генерал.

— Так точно! Врет, бесстыжий человек, норовит на мое место в коменданты попасть! — почти выкрикнул Сучков.

— А вы сами того… не врете? — тихо спросил казачий полковник Волженский, сидевший рядом с Эммануэлем.

— Истинный крест, не вру! — даже перекрестился подполковник.

— Ну, а остальные господа офицеры, от прапорщиков Тузлова и Малькова, — заглядывая в бумагу, сказал третий член Военно-судебной коллегии подполковник граф Фермор-Стенбок, — до капитанов Медведева и Зонна тоже врут?

— Видать, так, — нагло заявил Сучков и, хватаясь за последнюю надежду, выпалил: — Они все против меня, потому что все ермоловцы, о нем только и говорят, в казармах все о нем толкуют и судачат. Он-де был герой, настоящий отец для солдат, а вот нынешние…

— Это кто ж так говорил, офицеры или солдаты? — поинтересовался Волженский.

— Да и те и другие. Все Алексей Петрович да Алексей Петрович… Ясно, что такой, как я, верноподданный, им не по душе, — оживляясь, ответил Сучков.

— Вот что, «верноподданный», а куда вы дели девять тысяч восемьсот двадцать один рубль и семьдесят одну копейку, которые вам отпустили из Грозной на укрепление стен и защитной обороны Внезапной? — спросил генерал.

— Все израсходовал на постройку защитных валов, ремонт стен, башен после землетрясения.

— Не все. «Рубль семьдесят одну копейку, как не использованные», вы «возвратили в казну», а девять тысяч восемьсот двадцать рублей преспокойно положили в карман.

— Никак нет! Есть акты и счета на все, ваше превосходительство!

— Есть-то есть, да все фальшивые, написанные вами, состряпанные фурштатским чиновником Курисом и для вящей убедительности подписанные еще одним мошенником, фельдфебелем Степаном Моргунком. Кстати, он во всем признался, Курис тоже, и вам врать не следует.

Сучков побелел.

— Ва… ваше пре… — начал было он, по генерал жестом остановил его:

— Нам известно и то, как вы на питании солдат, на фураже, на любом гвоздике и клочке сена обкрадывали казну. Ступайте вон! Завтра объявим приговор.

Солдат вел подполковника через двор, и наблюдавшие за этой картиной генерал, казачий полковник и граф Фермор видели, как подкашивались ноги у Сучкова, как он то и дело останавливался.

Полковник Пулло принимал гостей в своем недавно построенном доме. Дом этот был не чета ермоловской хибарке. Рядом с Пулло сидел командир Гребенского полка Волженский, возле которого в небрежной позе восседали граф Фермор-Стенбок и недавно приехавший из Петербурга гвардии поручик князь Куракин.

Сам Пулло за прошедшие годы обрюзг, потолстел и вовсе не был похож на того Пулло, который не так давно, еще при Ермолове, ходил на уничтожение Дады-Юрта. Что-то застывшее, утомленное и апатичное было в его движениях и глазах.

На столе стояли бутыль с кизлярским красным вином, фляга с ромом и невысокие пузатые стаканчики, жареный фазан, сыр, белый хлеб, пышные маслянистые коржики и блюдо с виноградом. Офицеры лениво пили вино, с интересом слушали новости, привезенные князем. Разговор шел о производствах в чины, о награждениях и лишь иногда перескакивал на светские сплетни, которые со смаком рассказывал Куракин.

— А как наш «проконсул»? В Москве еще или уже снята опала? — спросил Пулло.

— Не-ет! Государь не жалует Ермолова, и вряд ли он когда-нибудь будет при дворе, — уверенно произнес Куракин.

— А меж тем я получил письмо от баронессы Медем, она пишет, что встретила Алексея Петровича в Петербурге, — сказал Стенбок.

— Вот как! — удивился Куракин. — Что-то новое, хотя я ведь, господа, из столицы давно. Около месяца был на Кислых Водах да недели три задержался в Ставрополе.

— А что с Голицыным? Правда ли, что ему отняли ногу и что он в немилости? — спросил Стенбок.

— Верно! Его на дуэли ранил штабс-капитан Нека… Дай бог памяти. Да он еще у вас на Кавказе находился… Известный храбрец… Бретер…