Уто - Андреа Де Карло

Бутылка вылетает из картонного коричневого пакета, виски льется на пол и на мои ноги, но это вполне может быть и кровь, может быть, нас уже смяло и уничтожило, потому что мы врезались в покрытый снегом холм, и колеса вертятся в пустоте, яростно, как только что замолкший голос Витторио, еще один удар, и мотор глохнет, – мы стоим неподвижно, наклонившись набок в снежном облаке, которое медленно опускается, освещенное двумя конусами света.

Витторио открыл свою дверцу, выскользнул наружу, исчез в темноте.

Я тоже выбрался через его дверь, свою я открыть не мог. Я совершенно не пострадал, лишь ударился плечом, но, к счастью, на мне была моя кожаная куртка; я двигался без затруднений в неподвижном, морозном воздухе, и даже испытывал ощущение непривычной легкости. Стояла полная тишина, лишь где-то поблизости странно хрипел Витторио.

У меня не было никакого желания присутствовать при его агонии, и тем более тащить его куда-нибудь в поисках помощи, но я все же подошел к нему, утопая в хрустящем снегу, затаив дыхание, в голове – подходящие сцены из фильмов.

Он стоял по колено в снегу, и его рвало, между приступами он говорил; «Дрянь дело, дрянь!», его итальянский акцент проявлялся теперь со всей отчетливостью.

Я ходил взад-вперед вдоль «рейнджровера», чтобы не замерзнуть; я гадал, сможем ли мы выбраться обратно на шоссе или нет, и сколько сейчас может быть времени. А еще я пытался понять, случилось ли то, что должно было случиться, или без меня Витторио лежал бы себе спокойно со своей женой в супружеской кровати в своем красивом, теплом и удобном доме, который построил собственными руками. И еще я пытался понять, кто я есть: разрушитель или борец за правду, а может, и то, и другое вместе, и почему я такой и что мною движет – низкие инстинкты или чувство возложенной на меня миссии, и хорошо мне от этого или плохо.

Марианна хочет понять

Марианна стучит в дверь, появляется, держа в руке чашку травяного чая.

– Выпьешь? – спрашивает она.

Уто Дродемберг, растянувшись на кровати, читает руководство по изготовлению смычковых инструментов – это книга Витторио. Уто рывком садится на кровати, потом вскакивает на ноги.

– Какой же ты нервный, – говорит Марианна, но у нее самой от напряжения вытянулись и заострились черты лица.

Уто Дродемберг не смотрит на Марианну.

– Я как раз собирался спуститься вниз, – говорит он, глядя на дверь.

Его волосы примялись на подушке, их давно пора покрасить: от корней растут совсем черные, Уто запускает в них руку, ерошит, смотрит поверх Марианны в сторону лестницы.

– Почему ты хочешь сбежать от меня? – спрашивает Марианна. Она очень бледна, загораживает собой дверь. Слабый запах мыла, миндаля, едва заметная дрожь, вздымающая рыхлую шерстяную кофту персикового цвета на пуговицах.

УТО: Я не хочу сбежать. Я только хочу спуститься вниз.

МАРИАННА: Хоть чаю-то выпей.

УТО: Я выпью его внизу.

МАРИАННА: В чем дело, ты боишься меня?

УТО: Нет.

(И это неправда, он боялся ее обволакивающего взгляда, ее коротких вздохов, чувственных ноздрей, сквозь кожу которых почти просвечивали хрящи.)

Он взял чашку у нее из рук: на мгновение их пальцы соприкоснулись, и он успел почувствовать, насколько ее пальцы горячие и влажные. Стеклянный взгляд, но уже потеплевший, сверкающий, одухотворенный.

МАРИАННА: Объясни мне, что случилось вчера ночью.

УТО: Разве Витторио не рассказал тебе?

МАРИАННА: Рассказал, но я хочу понять, почему это случилось.

(Она растеряна, ее мучают сомнения, страх, нерешительность, она прислонилась к косяку двери, ее сотрясает дрожь.)

УТО: Ну уж если вы сами не понимаете… Я-то тут совсем ни при чем.

МАРИАННА: Меня интересует твое мнение, оно мне очень важно.

Она закрывает дверь, подпирает ее плечом. Мы оказываемся с ней слишком близко друг от друга, нас снова засасывает водоворот, в этой комнатушке мне и отступить-то некуда.

УТО: У меня нет никакого мнения. Давайте уж, разбирайтесь сами.

Она кивает головой в знак согласия, задумывается, последнее время она страшно серьезно относится ко всему, что он говорит, даже если это ничего не значащие, первые попавшиеся слова. Смотрит задумчиво, словно ей предстоит решить сложную задачу. Потом садится на пол, поджимает ноги под себя, поднимает на него взгляд.

МАРИАННА: Какой же ты странный!

УТО: Почему странный?

МАРИАННА: Тебя очень трудно понять. Мужчины обычно такими не бывают.

УТО: Вот как? Может, ты просто плохо знаешь мужчин?

МАРИАННА: Как раз наоборот, но я никогда не встречала таких, как ты.

УТО: По-твоему, я должен из-за этого беспокоиться?

(У него невольно сжимается сердце, по телу пробегает холодок, ему и приятно, и немного страшно. Хорошо бы сейчас очутиться подальше отсюда и все-таки остаться здесь, он жаждет ее внимания и боится его.)

МАРИАННА: Не знаю. Может, это я должна беспокоиться.

УТО: Почему?

(Страх, панический страх.)

МАРИАННА: Я не понимаю, о чем ты думаешь. Где ты? Кто ты?

УТО: Я ни о чем не думаю. Я здесь. Я самый обыкновенный. Не морочь себе голову, прошу тебя.

(Полный назад, полный назад, ведь она все ближе и ближе подступает со своими взглядами, учащенным дыханием, сердцебиением, излучая внимание и требуя его к себе.)

МАРИАННА: Все-то ты знаешь и понимаешь. Гуру сразу это почувствовал, как только увидел тебя. И дети тоже. И даже Витторио. Ты очень одаренный человек и напрасно стараешься это скрыть. Но, как бы ты ни старался, это все равно очевидно.

(Она сидит на полу, Уто стоит перед ней, он бы тоже хотел сесть, чтобы не смотреть на нее сверху вниз, но не решается сделать ни одного движения – боится потерять равновесие. Он улыбнулся – такой улыбкой дело не поправишь, но другой у него не получилось.)

УТО. Ты ошибаешься. Просто подменяешь один портрет другим.

МАРИАННА: Откуда ты знаешь? Господи, тебе же всего девятнадцать лет. Ты похож на разбойника с большой дороги, но на самом деле ты ангел.

УТО: Прекрати, какой еще ангел!..

Уто Дродемберг делает шаг назад, он бледен, как герой-любовник, как поэт девятнадцатого века, больной чахоткой, опирается о стену. Он необычайно привлекателен, он в этом не виноват, он не выбирал себе внешность и не старался ее приукрасить. А если уж так случилось, тут ничего не поделаешь. Он и сам не очень понимает, что в нем такого удивительного, видимо, все дело в странном сочетании ранимости и неуязвимости, высокого мнения о себе и наплевательского к себе отношения, способности вглядываться и вслушиваться в мельчайшую деталь, а потом в мгновение ока оказаться за тысячу световых лет от всего происходящего. Это жестокая игра, хотя на самом деле и не игра вовсе, он не стремится произвести впечатление, просто он такой, и все, он – как дерево, дерево, которое клонится и тянет ветвями в самом неожиданном направлении, и совершенно бессмысленно выяснять, что тому причина, ветер или структура почвы. Он снова чувствует, как что-то сжимается у него внутри, где-то между желудком и сердцем. Кровь холодеет, ладони потеют, он попал в фокус, он – в центре мира, он – в центре Вселенной, ему это не нравится, нет, не нравится, но только к этому он и стремится.

Марианна судорожно поправляет волосы, вздыхает, похоже, она вот-вот разрыдается. Такое дальше продолжаться не может, все это похоже на зеркало, которому стоит треснуть, и все, что отражалось в нем, превратится в пыль и мелкие осколки.

Долой рождественские гирлянды!

Почти уже час я играю Шопена в доме, который кажется пустынным. Впрочем, я точно знаю, что это не так: присутствие Марианны и Нины в своих комнатах придавало иной смысл рождаемым под моими пальцами звукам, то торопливым, то небрежным, то ласкающим: отражаясь от деревянных стен комнаты, они долетели до их дверей, ушей и сердец. Я чувствовал себя как никогда уверенно: мог расправить плечи, вытянуть руки, позволить себе любой тон, взмыть ввысь на волне их взглядов. Все трели, рулады и коленца, которые я выделывал, звучали вполне естественно и давались мне без всякого труда.

Я бросил играть внезапно и резко встал, как делал это всегда, размял ноги, потянулся, потом решил выйти на улицу и пошел надевать ботинки и кожаную куртку. Нина догнала меня в барокамере.

Нина приобрела бело-розовый цвет, она поправлялась день ото дня и, возвращаясь к своим естественным формам, становилась все привлекательнее.

– Можно мне с тобой? – спросила она. – Только скажи честно, если я тебе надоела.

– Пойдем, пойдем, – согласился я: от того самообладания, с которым я играл на рояле, осталось приблизительно семьдесят процентов.

Мы вышли на мороз, на покрытую снегом площадку перед домом, пошли по ней, с преувеличенным вниманием следя за каждым своим шагом. Витторио стоял на выдвижной лестнице, прислоненной к столбу, и снимал рождественскую электрогирлянду, он даже не взглянул в нашу сторону, так был поглощен разматыванием проводов с разноцветными лампочками и тем усилием, которое ему приходилось делать, чтобы сохранить равновесие и не свалиться с лестницы.