Королева в раковине - Ципора Кохави-Рейни

— Что это означает — быть евреем? Почему меня хотят убить? — ворвалась она в кабинет отца без приглашения.

— Бертель, не обращай внимания на хулиганов. Ты такая же немецкая девочка, как и все немки, — отреагировал отец на ее взволнованный рассказ о ревущей толпе в центре города, требующей размозжить головы евреям.

Из-за портьеры она слышит голос Филиппа:

— На улицах опасно. Еврейская община уводит детей с улицы, отдает их в еврейские молодежные движения.

Филипп рассказывает о больших обувных складах, которые пожертвовала еврейской общине миллионерша Маргот Клаузнер под молодежные клубы, где подростки могут собираться. Он рекомендует отдать Бертель в такой клуб скаутов.

В клуб она не попала. У входа толпилось такое же хулиганье, как и на улице, недалеко от их дома, улюлюкая и выкрикивая — «Грязные евреи». Рыжий Бумба присоединял свой тонкий голосок к скандирующим крикунам, и даже в шутку поднимал руку в нацистском приветствии «Хайль Гитлер».

Десятилетний Бумба находится под влиянием спокойного отношения в доме к нацистам, не понимая их провокаций. Бертель же чувствует, что в доме ошибаются. Умный отец повторяет, что нацистская пропаганда ее не касается, и ей не следует всерьез воспринимать угрозы хулиганов, ибо они, в основном, набрасываются на восточноевропейских евреев в черных шляпах, с пейсами и бородками, но в сердце девочки поселился страх, о котором толкует Филипп, вопреки беспечности отца и оптимизму директора школы.

Отец попросил Гейнца отвести Бертель к скаутам. Нужно, чтобы девочка не привыкла к одиночеству, не замкнулось в мире книг. В очередной беседе с дочерью, отец рассказал ей об истории развития и прогресса немецких евреев, чтобы она ощутила свою принадлежность к немецкой нации, как полноценная немка. По его словам, в конце восемнадцатого века и в девятнадцатом евреи выбрали для себя немецкую национальность. Со времени эмансипации они, как патриотические граждане, могут свободно выбирать любую область жизни, внося свой весомый вклад экономику, общественную и культурную жизнь.

Как доказательство столь существенных изменений положения евреев в течение нескольких поколений, отец напомнил ей темное время, когда еврей, отданный под суд, должен был стоять коленопреклоненным на свиной шкуре. Следы этого варварства пытаются вернуть нацисты. Потому не следует к ним относиться всерьез. Затем он рассказал о времени развития немецких колен в течение последних веков, припомнив, что, собираясь возводить город Петербург, русский царь Петр Великий привез из Германии множество специалистов и ремесленников.

Артур особенно подчеркнул, что силу германских княжеств составляли промышленники, в настоящее время эту силу составляют немецкие интеллектуалы, люди духа — первоклассные ученые, писатели, поэты, музыканты. И завершил он свою беседу словами:

— Ты — немка, как все остальные граждане этой страны. Еврейство — твое частное дело. Ты — еврейка только в стенах своего дома.

— Нет, это не так. Я и вне своего дома чувствую себя еврейкой.

— Потому что ты особенная девочка, характер твой отличен от других.

«Что это такое — еврей, кто является евреем, а кто — нет», — этими вопросами Бертель донимает всех домочадцев. В отличие от своих братьев и сестер, она не привязана ни к своей собственной идентичности, ни к национальной немецкой идентичности. Солидаризуясь с протестом против уличного антисемитизма, она демонстративно отказалась вносить пожертвования в организацию, собирающую их для немецких детей, жертв финансового кризиса, вынужденных жить за пределами Германии. Она является в школу без квитанционной книжки, и не вносит наличными взнос для нуждающихся детей к Рождеству.

— Ты сама ведешь себя, как хулиганка, — кипел дед.

— Они все — антисемиты.

— Ты — гражданка Германии. Немцы за пределами страны ведут себя нейтрально. Почему не помочь им хранить верность своей нации? — вмешался отец.

— Они против евреев, — сказала Бертель.

— Эта девочка — сумасшедшая, — стукнул дед тростью о пол.

Артур не отчаялся:

— Организация, помогающая немецким детям за границей, не является политической. Пожертвования эти идут на создание библиотек в Кротошине и на обеспечение преподавателей, которые будут туда посланы обучать немцев истории Германии.

Он намеренно напомнил Кротошин, городок, в котором родилась и росла ее покойная мать. Бертель это не убедило. Она упорно держалась своего мнения, несмотря на то, что доктор Герман поддерживал отца и деда. Семья вынуждена была внести пожертвование без ее ведома — за нее.

Артур, человек просвещенный, диалектик, все же запутывается в ответах на дотошные вопросы своей умной дочери. Что это такое — иудаизм, и что означает — быть евреем? Он погружается в кожаное кресло, не в силах избежать взгляда ее черных, горящих глаз, пытливо и нетерпеливо ожидающих ясных однозначных ответов. Но эти ответы своей замысловатостью и явно выраженной неуверенностью запутывают ее окончательно.

— Я — еврей, и это сильнее меня. Я не в силах это объяснить. Никогда я не смогу принять христианство.

Из-за портьеры девочка слушает его ответы гостям:

— Быть евреем — дело мистическое, а не рациональное. Иудаизм это тайна личности. Тайна, потому что трудно мне уяснить особенности, составляющие эту личность. В моем личном мире скрыта эта мистическая тайна. Я отчетливо осознаю ее существование во мне и живу с ней в согласии.

И все же эта мистическая сторона его сущности пробуждает в нем чувства вины, и тогда он признается близким в этом грехе. Ведь он — германский патриот — страдал от измены своему отечеству во время Мировой войны.

Случилось это на фронте, под Верденом, где судьбу войны решили британские танки. Во время патрулирования с двумя подчиненными ему солдатами-евреями они наткнулись на двух французских солдат и взяли их в плен. Когда выяснилось, что пленные тоже евреи, он освободил их.

— И вот я, офицер германской армии, давший клятву верности кайзеру Вильгельму Второму, предал свое отечество, — исповедался отец. — Не могу объяснить это иррациональное движение моей души, заставившее меня спасти евреев. До самого дня моей смерти меня будет преследовать это предательство. Совесть моя не успокоится из-за этого иррационального чувства, овладевшего мной. Что же касается моей личности, все иррациональное в ней — это и есть еврейство. Все рациональное во мне — немецкое!

В беседах с Бертель отец говорит о еврействе, как о чем-то далеком. В его общих словах нет ответа на ее духовные и душевные требования. Отец— интеллектуал уклоняется, вернее, убегает от еврейской темы. Единственно, о чем рассказывает ей, так это о том, что покойная ее бабушка любила молиться в субботу и наигрывала на рояле еврейские мелодии.