Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона. - Роберт Грейвз

— Ваша верная Джейн обидела мою Транко, которую я очень люблю, — продолжала упорствовать я, — если одна из них должна командовать другой и спать на чердаке на нормальном матрасе, то этой женщиной должна быть Транко. Она-то ни за что не принесет с рынка вонючие ребра без мяса, и не станет портить цветную капусту, оставив ее слишком надолго в воде и экономя на соли. Ей следовало бы постараться и вытащить из нее жирных зеленых гусениц…

Он продолжал улыбаться и, видимо, решил не поддаваться моему натиску и портить себе хорошее настроение.

— Дорогая, ты чересчур много берешь на себя и сильно забываешься.

— Простите меня, я несколько погорячилась. Но я должна признаться, что если бы в Форест-Хилл на стол поставили подобную пищу, матушка вылила бы все на голову кухарке!

— Я в этом не сомневаюсь. Твоя мать — очень раздражительная и самоуверенная женщина!

При этих словах я разрыдалась и побежала по темной лестнице наверх в нашу комнату. Мой муж за мной не последовал и не стал меня утешать или ругать, а сразу послал за Транко и объяснил стоящий перед ней выбор, и милая женщина сказала, что ей все равно шить мягкие подушки или делать что-то иное, лишь бы остаться со мной. Она вела себя, как послушная служанка.

— Что касается постели из соломы, то на соломе безгрешная душа станет спать также хорошо, как другие спят на пуху. А что до оплаты, то вы, хозяин, можете платить мне по собственному разумению.

Когда я спустилась, ополоснув лицо, то увидела, что мой муж читает рассуждения о Божественности. Я не стала ему мешать, тоже взяла книгу и начала читать. Это были «Британские пасторали» Вильяма Брауна, и мой муж довольно кивнул головой. Он обычно делал замечания на полях книги, и я тихонько посмеялась, когда увидела, какие стихи ему нравятся. В одном месте он написал: «Прекрасная невинная девушка раздевается». Ниже я хочу привести вам эти стихи.

Девица невинная, нежный цветок,Потянет у платья цветной поясок.Как шейка бела и как мраморна грудь,Хоть ночь на дворе — ни за что не уснуть.Ложится то платье на пол у кровати,Все тело горит и жаждет объятий… и т. д.

«Господи!» — вздохнула я.

Против других стихов были следующие надписи: «Поэты живут вечно», «Все завидуют хорошим поэтам, но им также дана бессмертная слава», «Мужчины стараются, чтобы у них были порядочные жены», «Горе тому, кто женится на красавице», «Все рождены для любви».

Лучше всего его образ мышления выражали слова: «Как прекрасно!», написанные о стихах, описывающих пастуха.

Он навзничь лежит, и посох им брошен,Открыта вся грудь — какой он хороший!Венера сказала б, увидев тот локон, —Адонис живой, здесь воскресший, и вот онЯвился пред нею в небесной красе,Как призрак любви. Удивительны те,Кто, веря в любовь, в уединение душ,Вселяются в нас и по жизни ведут.

Господи! — опять он вспоминает свое безрезультатное путешествие в Италию! Может, он надеялся там встретить Венеру?

Когда Мильтон дочитал главу до конца, он сообщил мне, что Транко согласилась служить нам за пятнадцать шиллингов в год, и он думает, что она не станет нам обузой. И добавил:

— Если она окажется честной и трудолюбивой женщиной, то после того, как ваш отец выплатит мне обещанные деньги, я стану ей платить сто пятнадцать шиллингов в год.

При его словах я воскликнула.

— Что еще за обещанные деньги? Надеюсь, что он вам обещал немного, потому что мы небогаты, и ему приходится много тратить на нужды именья.

— Нет, он мне должен не так много, как мне хотелось бы — всего тысячу фунтов. Отец обещал мне заплатить на Михайлов день, когда к нему поступят деньги из Уэльса, и тогда же он мне выплатит старый долг, который уже давно просрочен.

Меня поразили эти новости — я могла поклясться, что у отца нет ни клочка земли в Уэльсе. А если у него они были, зачем он тогда принудил меня к этому браку, заявив, что мы — нищие? И еще, неужели он соблазнил моего мужа обещанием денег, которых, как он знал, у него никогда не будет?!

Я поблагодарила мужа за Транко и продолжила чтение, но в голове у меня вертелись мысли по поводу моего приданого.

Мильтон закрыл книгу, подошел ко мне и, раздвинув волосы на шее, как раздвигают занавес, поцеловал меня в ямочку. Я не знала, что сказать, и делала вид, что продолжаю читать. Но он взял у меня из рук книгу и захлопнул ее. Мильтон запер двери дома и повел меня наверх, где меня ожидал сюрприз.

Я была поражена, когда увидела, что наша спальня украшена прекрасными индийскими шелками и лентами, а на постели лежали полосатые серебряные и с золотом ткани. На столике было разложено пиршество для влюбленных и стоял серебряный кувшин с вином, красивые фрукты и кексы с тмином.

— Дорогой муж, почему ты из всех двенадцати дней выбрал именно сегодняшний день, когда я не смогу быть с тобой?

— Почему я не могу это сделать? — спросил Мильтон, становясь лиловым, как бородка у больного петуха индейки.

— Потому что, — ответила я, — у меня сегодня расцвели красные цветочки.

— Цветы! Опять цветы?!

— Вытаскивай раскладушку, — сказала я, не зная плакать мне или хохотать.

— Но почему ты мне не говорила? — начал он.

— И разве ты мне не приказывал молчать? — спросила я.

ГЛАВА 15

Возвращение в Форест-Хилл

Чем больше я пыталась объяснить моему мужу, что своей суровостью и нетерпимостью он только ухудшает отношения со мной, тем больше он злился и бушевал. Он никогда не признавал себя виноватым, боясь, что подобное признание может подорвать его авторитет. Он часто менял собственное мнение, даже в вопросах религии, хотя я пишу об этом без упрека и иронии, а просто констатирую факт. Он был постоянен в одном — в вере в собственную непогрешимость. Ни один человек на земле не был так предан самому себе!

Чтобы наказать меня за мой обман и глупую шутку, как он назвал это, он изгнал меня из спальни на три недели, заставив спать в крохотной каморке позади спальни. Днем он мне не позволял выходить из дома. Мне было совершенно нечего делать — наша одежда была в полном порядке, а вышивала я плохо. Мы не держали птицу и не варили пиво.

Мне нравилось возиться в кухне, но муж мне сказал, что там без моей помощи вполне могут справиться Джейн и Транко и что я стану только отвлекать их разговорами. Он мне не позволял петь и играть на гитаре, потому что, как он говорил, мое пение отвлекало его от занятий. Со мной никто не мог поиграть в карты, и мне нечего было больше делать, как только читать. Но если я хотела взять с полки книгу, то прежде должна была попросить у него позволения. Если он считал, что мне не следует читать эту книгу, то я ее не получала. Я попросила разрешения присутствовать на уроках латыни для его племянников, потому что я еще не забыла азы латыни, когда учила ее у нашего викария преподобного Фулкера, но он ответил, что мое присутствие станет отвлекать мальчиков и ему будет очень неудобно.

— И кроме того, — сказал он улыбаясь, — одного языка для женщины вполне достаточно.

Дни тянулись тяжело и долго, как процессия старых повозок с несмазанными осями, которых тащат из болота уставшие волы. Пришло письмо от матушки, в котором она писала, как сильно скучает по мне и как ей не хватает моей помощи по дому и по хозяйству, ведь я присматривала за младшими детьми, помогала в сыроварне и заботилась о домашней птице.

Она писала, что только теперь оценила эту чертову Транко, волшебницу в изготовлении настоек и к тому же спокойная, сговорчивая женщина. Письмо матери заканчивалось словами: «Если бы ты могла приехать к нам до Михайлова дня, то смогла бы мне сильно помочь. Должна признаться, милое дитя, хотя ты самая неспокойная из всех моих одиннадцати детей, ты ближе всего сердцу твоей замученной и любящей матери, Энн Пауэлл. Отец шлет тебе огромный привет. Передавай привет господину Мильтону».

Мать вложила в конверт отдельный листок бумаги и дала понять, что его лучше не показывать мужу. На бумаге были следующие слова: «Мне очень жаль, что тебе придется пару месяцев проходить через чистилище с этим надменным, лицемерным фарисеем, пока, наконец, тебе не удастся поставить его на должное место. Если у тебя остались мозги, ты не уступишь ему ни полдюйма, иначе он из моей принцессы-дочки сделает мрачное с потухшими глазами чучело. Моя дочь заслуживает лучшего, и да поможет ей Бог!»

Мне было известно, что мужу нравилось, когда его окружали радостные лица. Хотя он по-прежнему никуда меня не выпускал, но, наверно, из чувства стыда продолжал нормально разговаривать со мной в присутствии домашних и даже временами втягивал меня в приятный разговор. Но я не считала себя обязанной притворяться, как это делал он, чтобы сохранять видимость мира. Я на его вопросы отвечала весьма однозначно: «нет» или «да», и «я не знаю». Я не стала притворяться счастливой, потому что чувствовала себя несчастной. Я продолжала хандрить, отказывалась от пищи, постоянно вздыхала и еле волочила ноги, зевала во время его лекций и часто прикладывала к глазам платок.