Сполохи детства - Степан Калита

Мой одноклассник Шмакс как-то раз притащил в школу аналогичные картинки своего отца. На переменке их растащили, передавая из рук в руки. И одна неведомым образом попала к директору. Подозреваю, ее отнес директору кто-нибудь из отличников, среди них первостатейных стукачей было немало. Правда, сами они себя считали первоклассными сексотами школьной администрации. Неприятности были не только у Шмакса, но и у его папаши. Шмаков-старший работал мастером цеха на заводе. Туда сообщили, что он держит дома порнографические картинки и, несмотря на понимание, которое, уверен, продемонстрировал сугубо мужской коллектив, папашу Шмакса лишили то ли премии, то ли тринадцатой зарплаты. По этому поводу он ходил неделю пьяный и злой и регулярно порол сына армейским ремнем — Шмакс жаловался нам на свою нелегкую судьбу.

Я помню, как уже в старших классах (когда забрезжила и, к счастью, сорвалась напугавшая меня перспектива появления ранних отпрысков), я думал, что никогда не буду пускать детей в свою комнату — повешу на нее амбарный замок. И на все шкафы тоже. И ящик письменного стола буду запирать. Должно же быть у человека личное пространство, куда никому нет доступа. Я не хотел, чтобы кто-то проникал в мои тайны, трогал мои вещи, совал нос куда не следует. Но когда у меня родились девчонки, одна за другой, подряд, оказалось, что мне абсолютно все равно — станут они интересоваться содержимым моего письменного стола или нет. Иногда я печатаю, а одна из них сидит у меня на шее, и смотрит в монитор. Вот уж чего обычно я совсем не выношу, так это когда кто-то заглядывает в экран. Возможно, из-за того, что часто приходится работать с секретными документами. Но девчонкам позволено все. Играя в прятки, они лезут в шкаф с одеждой, вышвыривают на пол коробки с ботинками и прячутся среди курток и пальто. В мое отсутствие они открывают ящик моего стола, и разбирают вещи, тоже изучают их. Есть только одно святое правило, которое должно соблюдаться неукоснительно, — все положить на место. Я не волнуюсь за сохранность чего бы то ни было. Все важные документы хранятся на жестком диске компьютера. Прочие документы, включая паспорт, лежат в сейфе. Порнографию я совсем не смотрю. А вот фотоаппарат (фотоувеличитель — сегодня никому не нужный раритет) они однажды уже разбили. И аккуратно положили на место. Как будто так и было. Я сделал вид, что испортил его сам. А они стояли в сторонке, покраснев от стыда, и наблюдали, как я с печальным видом кручу фотоаппарат в руках, пытаясь понять, что с ним случилось… В общем, в точности повторил то, что когда-то делал мой папа…

Макс Шмаков к четырнадцати годам вырос в настоящего красавчика. Блондин с голубыми глазами, гладким, отчего-то вечно капризным лицом, он очень нравился девочкам нашего класса. Все они поголовно были влюблены в Шмакса. В этом возрасте ни харизма, ни образованность пока не имеют никакого значения. Шмакс был туповат, лишен чувства юмора и учился на одни тройки. Но девчонкам он все равно казался прекрасным принцем… И вдруг на день рождения первой красавицы школы, где собирались все девчонки, пригласили не только Шмакса, но и меня. Единственных из всего класса. Я, признаться, был очень удивлен. Потому что проигрывал Максу Шмакову во всем. Он был высокого роста. Я стоял последним в строю на физкультуре. У него были светлые прямые волосы. У меня — волосы неясного оттенка, да еще и завивались. Вроде бы, и не русые. Но и темными не назовешь. К тому же, Шмакса все без исключения считали красивым парнем. А мне никто никогда не говорил, что я могу нравиться девочкам. Тем не менее, на день рождения я пошел…

Девчонки слушали какую-то ужасающую попсу. Мы пили детскую газировку, разлитую в бутылки для шампанского, подражая взрослым. А потом играли в бутылочку и другую, еще более интимную, игру — «На золотом крыльце сидели». Сначала Шмакс оказался на коленях у одной девочки. А потом мне на колени села первая красавица школы Нина. У меня тут же участился пульс, подпрыгнуло давление, и я принялся старательно думать о футболе — лучший способ унять эрекцию. Подходит, подозреваю, далеко не всем. Но мне вполне. В тот раз футбол не помог. Член уперся прямо между девичьих ног, и я покрепче обхватил Нину за талию, чтобы она не вздумала встать. Девочка, разумеется, все почувствовала, но виду не подавала, только хмыкнула и поглядела на меня игриво.

В комнату вдруг вошла мама именинницы.

— Пойдемте чай пить.

Все послушно направились к столу… А мы продолжали сидеть.

— Вы идете? — спросила именинница, в ее голосе мне почудилось неудовольствие. Как позже выяснилось, так и было. Оказывается, это именно она настояла позвать меня. Видите ли, я ей очень и очень нравился. О чем впоследствии я узнал из присланной ею записки.

— Нам и тут хорошо, — выдавил я.

Но тут Нина взяла меня за руки, решительно развела их в стороны и встала с колен.

— Поиграли — и хватит, — сказала она.

Кое-как, бочком, прикрывая выпуклость на брюках ладошками, я проследовал к столу. Лицо так и пылало. Мне казалось, все обратили внимание на то, что со мной происходит это постыдное вздутие. Но больше всех, казалось, была удивлена мама именинницы. Она постоянно поглядывала на меня с интересом, как будто изучала. Полагаю, ее дочь успела поведать ей, что вот этот мальчик («с вечно невовремя встающим членом» — наверное, подумала мама) ей очень и очень нравится.

Между прочим, именинница выросла в очень красивую и высокую женщину. Сейчас у нее двое детей. Живет с русским мужем в Германии. У них небольшой кондитерский магазинчик. Мне рассказывали о ней общие знакомые. Говорили, она очень счастлива… А вот первая красавица уже далеко не красавица. Совсем себя запустила. Если судить по фотографиям в одной известной социальной сети, весит она никак не меньше ста килограммов. Некоторым полнота идет. Ей — нет. На всех снимках она всеми силами пытается скрыть второй подбородок. Придерживает его рукой. Прикрывает шарфиком. Но он все равно очень заметен. Как и зияющая пустота в глазах. Она была, увы, заметна уже в детстве. Но тогда не имела никакого значения. Как ни имели значения харизма и образованность. Их у нее тоже нет.

Как я уже упоминал, моего друга Серегу отец порол регулярно. Этот темный человек всерьез полагал, что таким образом он вколачивает в сына воспитание и прилежание. «Меня мой отец всегда драл, — высказался он как-то раз на родительском собрании, когда его пожурили за неправильные методы воспитания, — потому я и вырос нормальным». Экзекуции происходили еженедельно. Обычно по средам. Если к среде Серега ничего не успевал натворить (что бывало редко), отец порол его просто так — для профилактики.

Забавная деталь. Все школьные годы Серега всем говорил, что это не его родной отец, а отчим. Впоследствии выяснилось, что отец у него был родным. Должно быть, Серега стеснялся родителя. По дому папаша ходил всегда в цветастых трусах и тапочках. Характерными чертами его внешности были большое пузо и висячие усы. Я как-то раз сказал другу, что его папка похож на татарина. Серега обиделся, и сказал, что его отец родом из Рязани. Высокий широкоплечий рязанский мужик, отец Сереги отнюдь не был жестокосердным монстром. Сына он порол не со зла, а потому что «так надо». Такой уклад он усвоил от своего отца, а тот от своего. И Серега, что самое удивительное, зла на отца не держал. Я с удивлением услышал от него потом: «Если бы меня отец не порол, не знаю, кто бы из меня вырос»… Но как бы его не пороли, большого ума и ответственности Сереге бог не дал.

Меня в жизни били ремнем всего дважды. И вовсе не отец, а мама. Один раз за то, что я запер всех в дачном домике и поджег его. Мне было четыре года, и домашние порядком разозлили меня тем, что не пускали купаться на речку. Я подготовился тщательно, украл замки, ключи, и, пока все спали, запер даже ставни. Потом плеснул заранее заготовленный керосин на бетонный фундамент, чиркнул спичкой… Последствия могли бы быть самыми ужасными, но предкам удалось выбить дверь и выбраться. А потом и потушить занимающийся пожар. В общем, били меня тогда за дело. И я навсегда усвоил урок. Но не в процессе наказания, а гораздо позже — когда мама обсуждала со мной случившееся, и в красках расписывала, что могло случиться. Я рыдал, растирая кулачками слезы, а мама все продолжала и продолжала рассказывать, что все они (включая бабушку с дедушкой и дядю с тетей) умерли, и я остался совсем один.

— Ты еще маленький, — помню, сказала мама, — но тебе пришлось бы всех нас хоронить. Это ты понимаешь?

— Но я не могу… не могу… — закричал я.

— А больше некому. И вот ты похоронил бы нас. Остался один. И отправили бы тебя…

— Я знаю, в детский дом!

— Нет, не в детский дом. В тюрьму. Это же ты нас убил. Убийцы сидят в тюрьме…

От этой страшной перспективы я разрыдался пуще прежнего.