Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

Элиаде отнюдь не считал, что Железная гвардия имеет чисто румынское значение. Он настаивал и повторял на все лады, что, с одной стороны, ее высшая цель — рождение нового человека; с другой стороны, ее миссия не должна ограничиваться территорией Румынии. Он видел широко и, наподобие Чорана, рассуждал о спасении в масштабах всего европейского континента, бьющегося в предсмертных муках под гнетом демократии, индивидуализма и меркантилизма. Данное положение является ключевым, поскольку позволяет лучше понять природу его несколько сдержанного отношения к немецкой и итальянской моделям фашизма. Эта сдержанность, на которую часто обращают внимание защитники Элиаде, относится не столько к идеологии и политической практике, предлагаемой названными моделями, сколько к возможности импортировать ту и другую на Карпаты[432]. Подобная позиция частично обусловлена сильным чувством национального унижения, которое у Элиаде особенно четко проявлялось в постоянной мысли, что его страна может стать мишенью для насмешек других наций. Ее презирают больше, чем Албанию или Парагвай, отмечал он[433]. А ученому так хотелось для Румынии вечной славы. «Румыния в вечности» — так называлась еще одна его статья, датированная 1935 г. Но речь должна была, конечно, идти о настоящей вечной славе, а вовсе не о той, которая, по мнению Элиаде, распространилась о Румынии по всей Центральной Европе и вошла во французскую поговорку: «Quand quelqu’un vole, c’est de la cleptomanie. Quand plusieurs volent, c’est une manie. Quand tout le monde vole, c’est la Roumanie» (по-французски в тексте статьи)[434]. «Наш лоб должна была бы залить краска стыда», — комментировал эту поговорку Элиаде. На настоящих румынских националистов-патриотов, на ту «аристократию духа», воплощением которой выступает элита Железной гвардии, и возлагается обязанность — наконец продемонстрировать всему миру, что страна не вечно будет соответствовать столь жалкому образу. Более того, что румынский народ — это «избранный народ», призванный выполнить божественное предначертание (здесь мы сталкиваемся с весьма любопытной попыткой соперничества с еврейским народом и отождествления с ним румын). Доказательство этой избранности Элиаде усматривал в легионерской революции; она же, по его мнению, предоставляла и возможность подобной демонстрации. Именно поэтому он так настаивал на том, что проект, лежащий в основе деятельности фашистской организации, способен изменить европейский порядок. Писатель-пророк завершал свой «Комментарий по поводу одной клятвы» следующими словами, которые прекрасно дают представление о масштабах его амбиций: «Как говорят, главная идея нацизма — раса, а фашизма — государство. (Заметим, абсолютно такое же различие проводит Чоран.) Если это так, Легионерское движение вправе настаивать, что единственная идея, которой следует руководствоваться людям, — это христианская мистика». Поэтому не может быть иной цели, кроме «аскетической и мужественной духовной революции, доселе не виданной в европейской истории»[435]. И тогда никто не сможет повторить известное польское выражение, что Румыния — страна взяток, коррупции и унижений, убеждает нас Элиаде.

Одним словом, необходимо восстановить то, что он называет румынским достоинством. Этот жребий выпал на долю элиты, которую Элиаде в январе 1938 г. окрестил «новой румынской аристократией». Он писал: «Нам повезло: мы являемся современниками самой значительной трансформации, которую когда-либо переживала современная Румыния. Дело касается создания новой аристократии. Румынская молодежь, совершая чудеса своими жертвами, своим порывом, своей созидательной волей, заложила основы румынской элиты, предназначение которой — изменить смысл нашей истории»[436]. Каковы же важнейшие качества этой элиты? Элиаде перечисляет их долго, называя, в частности, «дисциплину и послушание», «поощрение мужественности в целях естественного отбора, который может быть произведен лишь в ходе сражения, и только им одним». Вот таковы «европейские и аристократические ценности». Легионер не живет сегодняшним днем. «Его жизнь имеет точный и высокий смысл: христианскую революцию». Его высшая цель — «героизм и обретение святости», продолжает автор, причем порой в тех же самых выражениях, которые встречаются в пресловутом наставлении для инструкторов легионерских ячеек — «Памятке руководителю гнезда». Элиаде заключает свою статью следующей вдохновенной тирадой: «В этой рождающейся новой легионерской аристократии возрождается румынское Средневековье: осознание исторической миссии, гордость, мужественность, презрение и безразличие к бессильным, к сволочам, к тем, кто считает себя хитрецами». Замечательная программа действий во имя человека! Наглядным доказательством ее правильности послужат пять месяцев пребывания легионеров у власти, с сентября 1940 по январь 1941 г., когда страна окажется ввергнута в огонь и затоплена кровью.

Ослепление и снисходительность историка, глубины которых он, по всей очевидности, никогда не сознавал, в описываемый момент приобрели совершенно невероятный масштаб. Элиаде не был таким уж кабинетным ученым, чтобы не видеть, что происходит вокруг него. Но он не хотел ничего знать о террористических методах организации, которой воспевал хвалу. В своих рассуждениях он постоянно опирался на православие, как, например, в следующем эссе, датированном июнем 1937 г. «Никакая прошлая и нынешняя революция не была в такой степени отмечена печатью духа, как революция румынской молодежи»[437]. Это было написано по поводу десятилетнего юбилея Легионерского движения. И далее: «В течение многих сотен лет казалось, что восточное христианство уже не способно к созданию исторических форм... и вот, через десять лет после падения русского православия (намек на большевистскую революции 1917 г. — Авт.) возникла новая форма революционной жизни питаемая православием (в 1927 г., момент образования Легиона). Если этой новой форме жизни удастся развернуть свой «духовный империализм», мы окажемся лицом к лицу с «самой великой революцией этого века»[438]. Тот же тон, то же патетическое стремление заставить западный мир себя уважать, носящее на себе отпечаток ужасающего культурного комплекса неполноценности просматриваются в каждой строке статьи «Где начинается миссия Румынии» от 28 февраля 1937 г. «Да, в самом деле, — повторяет Элиаде, — Румыния осмеливается на «безумие» — показать Западу, что совершенная гражданская жизнь может быть реализована только как жизнь подлинно христианская и что самая высокая судьба народа — делать историю при помощи надысторических ценностей»[439]. Элиаде удовлетворен этой формулировкой. Как выясняется, она и вправду весьма значима для понимания еще одного аспекта его политической мысли, тесно связанного с его научными интересами: его страсти к протоистории.

Остановимся на мгновение на следующем вопросе: в какой мере основные направления идеологической деятельности Элиаде в 1934—1938 годах (отголоски которых встречаются уже в трудах 1927—1933 годов) находят отражение в его научных трудах? И в какой форме? Мы уже говорили в этой связи о центральном для легионерской идеологии и для прозы Элиаде образе жертвы и о прочтении этого образа под углом зрения трех «М» (Мота — Марин — Маноле) в 1936 — 1937 годах. А как эволюционировали темы трансформации человека, возрождения восточного христианства, возвеличивания Средневековья и его норм (достоинства, мужественности, избранности и т. п.), обращения к над- или протоисторическим ценностям, наконец, миссии Румынии в Европе?

В своих научных изысканиях Элиаде никогда не упускал из вида политические цели и задачи. Например, отмечая, что легенда о мастере Маноле получила распространение в разных вариантах повсеместно на юго-востоке Европы, он немедленно добавлял, что лишь в Румынии она достигла «совершенства». Крайне патриотично! Таким образом, стремление подчеркнуть особый вклад его страны в развитие континента, настойчивые выступления в пользу возврата к истокам духовной самобытности были характерны для его научной деятельности в той же степени, как и для деятельности политической. Этим объяснялся его интерес к над- и протоисторическому. В его докторской диссертации, завершенной в 1933 г. и посвященной йоге, он доказывал, во-первых, что йога была порождена не ведической, а иной, более древней духовной традицией. Во-вторых, эта последняя являлась полным аналогом самобытной дорийской традиции румынской культуры (культу бога Залмоксиса). Иными словами, пред- (прото) истории, богатству крестьянского фольклора, в котором, как настаивал Элиаде, выражаются «духовность и тайная история нашей нации»[440]. Эти идеи вторили тем концепциям, которые он постоянно излагал в своих политически ангажированных писаниях. Какая же роль, по его мнению, отводилась в этой конструкции христианству? Элиаде считал, что христианство в восточной форме как раз «впитало» народные культы и архаические схемы, источником которых являлся крайне древний космогонический миф. Цель подобного построения совершенно очевидна в контексте той идеологической поддержки, которую он оказывал Легионерскому движению. Эта цель — доказать, что румынское христианство (он называет его также космическим, примитивным или аграрным и противопоставляет «историческому» иудео-христианству) представляет собой наиболее самобытную, органическую и универсальную религиозную форму[441].