Кузьма Алексеев - Александр Доронин

Гавриил перестал играть — звуки не сразу прекратились. Под куполом еще долго жило эхо, словно живое существо. Оба молчали. Что скажут они друг другу, если боги у них совершенно разные?

Дверь за ними жалобно прогрохотала, словно догадалась: они не поладили.

— Знаешь, почему тебе в храме тяжело? — возясь с замком, спросил Гавриил. Не услышав ответа, сам сказал: — Нашего Иисуса Христа ты продал, вот почему.

— А кто среди нас не продажный? Может быть, ты? — рассердился Кузьма.

— Я?..

— Ты, ты! Какие грехи в монастыре замаливаешь?

— Грех мой Господь мне давным-давно простил…

— И что же это за грех?

— В Поморье то было… Грабил на большой дороге, — неожиданно для себя признался Гавриил. — Вроде Романа Перегудова жил. Это уже потом я в монахи подался…

— А кто такой Перегудов?

О нем Алексеев немного знал, именно поэтому и спросил.

— Бывший крепостной князя Грузинского. Собрал себе таких же беглых, имения жжет, грабит на дорогах.

— А сам ты кого грабил, бедных или богатых? — Кузьма толкнул келаря в плечо.

— Кто навстречу попадался.

— Значит, я — преступник. А кто вор с большой дороги — просто грешник. Вот ведь как! — у Кузьмы дёргались от гнева скулы. — Когда меня домой отпустят?

— У каждого плода свое время для созревания, — глядя на скрипящий снег под ногами, проговорил Гавриил. — Ты, я слышал, в книгах понимаешь. Может, поговорим о Святом Писании? Чего скрывать, сомнений в душе много бывает…

Кузьма молчал. Да и что он скажет человеку, одетому в рясу. Слов общих они все равно не найдут.

Вернулись в подземелье. Холодная келья показалась Кузьме раем. Он зажег тоненький фитилек свечки, сел на голую жесткую постель. Гавриил стоял рядом, высокий, как дворовый столб. Пучеглазые глаза его мигали часто-часто. Снял с головы лисью шапку — рыжие космы опустились на плечи, словно лошадиный хвост.

— Ты скажи-ка мне, келарь, — после долгого молчания начал Алексеев, — как понимать вашего Бога? Человек кровью умывается, а потом перед монастырскими иконами встает на колени, и бесконечные грехи его, глядишь, уже сняты. Почему ваш Бог прощает убийц? Как вам опираться на имя Бога, когда руки по локоть в крови?

Гавриил зарычал затравленным волком:

— А ты-то сам, жрец эрзянский, без греха родился? — дрожащими руками он приподнял свечку. Тающий воск капал ему на пальцы. — Думаешь, у твоих язычников да и у тебя самого души чистенькие?

Гавриил напомнил неразумному язычнику, что написано в Евангелие от Матфея по этому поводу: — «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Оставшись один, Кузьма растянулся на своей скамейке, задумался. Перед глазами его почему-то встал тот день, когда он со своим отцом, стариком Алексеем, приезжал на ярмарку. Продали теленка, купили два мешка ржаной муки и зашли в монастырь, чтобы забрать Видмана Кукушкина. За жреческие деяния его множество раз, как и Кузьму, арестовывали и сажали в темную келью. В тот осенний день обещали старика выпустить. Ждали-пождали — Видман не выходит. И тут отец повел Кузьму посмотреть Успенский собор. Зашли внутрь. Долго дивились красоте, слушали песнопения соборного хора… Когда вышли из храма, их лошадка, которую перед тем привязали к коновязи, словно в воду канула. До самого вечера искали ее, всю ярмарку не раз и не два обошли вдоль и поперек, но ни лошадки, ни телеги с мешками так и не нашли…

Вернувшись в свою келью, Гавриил накрылся теплой стеганкой и собрался поспать. Но сон к нему не шел. В голове весенним шмелем гудел голос мордвина, слышались его злые слова. Зачем только он, Гавриил, душу свою перед ним раскрыл? «Да ладно, — успокаивал себя келарь — кому сообщит он об услышанном? Старому игумену? Тот только о себе думает. Вот Донату — другое дело. Этому лучше на язык не попадаться». Других же Гавриил в монастыре не боится. У него в руках вся святая ризница, все монастырские сокровища. У него, Гаврилы Самопалова, при имени которого дрожало все Приморье. Келарем его поставил сам Корнилий. За преданную службу. Отдавая ему ключи, так сказал: «Вчера ты был простым монахом, а завтра вся братия поклонится тебе». И в самом деле, на второй же день, когда игумен хриплым голосом объявил о назначении нового келаря, монастырская братия в Троицком храме вся упала на колени. Теперь, лежа на своей пышной кровати, Гавриил думал о своем счастье до самого рассвета. В тайниках души он держал задумку — найти тот клад, о котором когда-то заикнулся ограбленный купец: «Если оставите меня живым — клад укажу. Внукам вашим и правнукам хватит». И указал: вблизи Лыскова растет дуб, под которым атаман Емельки Пугачева Осипов со своим сотником клад зарыл. Купца разбойники раздели, разули до нага и отпустили. А было это в лютый мороз, птицы на лету замерзали. И пошел Гавриил вскорости в Лысково указанный купцом клад искать. Раньше в этих краях он ни разу не бывал. Заодно и в монахи постригся. И вот каждое лето, в течение двадцати лет, до первого снега он ищет тот дуб. Пол-леса перекопал. Потом уже, ради компании, стал брать с собой Айседора, просвирника. Все помощничек, хотя рот у монаха был дырявее решета. Пусть болтает себе, леса всем хватит!

Из-за печки Гавриил достал лопату, которую он вчера принес из монастырского амбара, принялся точить ее. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь — пупырчатым наждаком водил он по ней, отчего та жалобно скрипела, словно хотела сказать: «Почему спать мне не даешь?»

Точил Гавриил, сам же наперед подсчитывал, на какой поляне весной искать заветный дуб. Сотни мест он изрыл, но даже и кончиков ушей клада не увидел. А годы бегут и бегут: за зимой — весна, за весной — лето… Но мечта все мечтой остается.

Встающее над лесом солнце казалось начищенным до блеска медным самоваром. «Эко, как сверкает, будто впрямь золотое!» — глядя в окно, радовался келарь. Золото для него всегда мерило красоты и чуда. За золото он убивал, за золото в монахи постригся.

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! — рыдала лопата. Рыдало и надрывалось сердце у Гавриила: — У судьбы хвост длинный, да не поймаешь, не схватишь!

— Все равно найду! — выскочило с языка келаря. От звука собственного голоса он испуганно вздрогнул и быстро оглянулся: не слышал ли кто? Зло прикусил нижнюю губу, стиснул зубы и продолжил точить лопату, словно собирался с нею напасть на заклятого врага, а может быть, на того купца, который когда-то, много лет назад, направил его жизнь по ложному следу. Назад поворачивать уже поздно.

В доме Строганова шли последние приготовления к предстоящей охоте. Ржали лошади в конюшне, тявкали и дрались меж собой голодные собаки на псарне, спорили мужики во дворе. Все ждали, когда соберется сам хозяин. А купец все не шел, тянул время, видимо, нашлись дела поважнее. Наконец Силантий Дмитриевич вышел на крыльцо. Он был в длинном тулупе, из-под большой лисьей шапки осторожно поглядывали пожухлые старческие глаза.

Купца посадили на пляшущего рысака, и все слуги, переглянувшись меж собой, незаметно позубоскалили: не купец на коне, а какая-то наряженная кукла!

— Ну, с Богом! — прокричал он хриплым петушком и тронул поводья. Всадники и свора собак двинулись в сторону леса.

Утро предвещало хорошую погоду. Все шутили, посмеивались, подтрунивали друг над другом, трубили в рог. Прошли верст пять. Остановились на краю огромного оврага, который со всех сторон был окружен высокими соснами. Бывалые охотники знали, что в этом овраге часто сооружают себе логово звери — волки, лисы, даже медведи.

Купец разбил людей на пары, окинул древний лес строгим взглядом, точно видел, что находится за ним, и, махнув рукой, приказал:

— Начинайте!

Овраг окружили. Несколько мужиков с ружьями и собаками спустились вниз. Остальные остались в оцеплении. Среди них оказался и Гераська Кучаев. Он глядел на синее бездонное небо, ни о чем не думал, только чутко прислушивался к крикам и собачьему лаю.

— Собак пустили, — наконец обратился он к напарнику — Вавиле, который на своей лошадке с коротеньким отрезанным хвостом по самый живот увяз в сугробе. Привязанные к седлу Гераськи четыре собаки вдруг злобно заурчали.

— Гонят кого-то на нас, слышишь? — растерялся Вавила. — Теперича, дружище, не зевай! — сам с плеча неловко снял ружье.

Лай собак слышался явственнее и быстро приближался к ним, смешиваясь с криками людей.

— Лю-лю-лю! — то и дело раздавалось из оврага.

Гераська отвязал собак. Борзые, рыча, бросились вперед. Вот слева, вздымая снежный покров, чуть не перед носом, выскочил волк ростом с доброго теленка. За ним — второй, третий! Высунув горячие языки, на них кинулись собаки Гераськи. Кони хрипели, поднимаясь на дыбы. Пока Кучаев и Вавила силились удерживаться в седле, волки, не ввязавшись в драку с собаками, рассыпались в разные стороны. Собаки, замешкавшись, бросились все сразу за одним.