Долина в огне - Филипп Боносский

— Нет, мы едим, — ответил он резко.

Отец Брамбо успокоительно похлопал его по плечу.

— Я понимаю, — ласково сказал он и снова начал созерцать пейзаж за окном.

Бенедикта вдруг охватила дрожь. «А что, если полиция знает? — со страхом подумал он. — Неужели я совершил грех?..» Он закрыл глаза ладонями, и тут же перед ним возникло смуглое лицо Добрика, он услышал его спокойный голос: «Какого цвета кровь?» — «Красная!» — торопливо ответил мужской голос. «Если у вас есть мужество идти по нашему пути, если вы вступили в Союз, помните: я буду бороться за то, чтобы все мы были братьями».

Бенедикт содрогнулся, только теперь по-настоящему осознав, как близок он был от страшного поступка: под действием колдовских чар он чуть было не назвал имя Добрика! Он почувствовал, как струйка холодного пота потекла у него по спине.

Порывисто повернувшись к окну, Бенедикт вскричал:

— В этих домах живут богатые люди, не правда ли, отец мой?

Отец Брамбо с улыбкой вгляделся в проносившиеся мимо усадьбы.

— Пожалуй, не такие уж богатые. Мы могли бы жить в любом из них.

— Ваша семья? — поразился Бенедикт.

Отец Брамбо снисходительно кивнул.

— О да, — небрежно обронил он. — Наш дом был гораздо красивее... — При воспоминании о родных местах в глазах его появилась тоска.

— Чем вот эти? — с недоверием переспросил Бенедикт, не отводя взгляда от домов, которые казались ему волшебными замками.

— Ну да, конечно, — кротко ответил отец Брамбо.

Бенедикту вдруг вспомнился негодующий голос Джоя: «Какое вранье!»

— Но... — хотел было возразить Бенедикт и остановился, не зная, против чего, собственно, он намеревается возражать.

— Мой отец, — начал отец Брамбо с затаенной горечью, чуть прищурив глаза, — мой отец был в свое время влиятельным человеком. Когда ты, Бенедикт, думаешь о Бостоне, — продолжал он с немного смущенной улыбкой, — тебе, наверно, представляются бобовые консервы или Бонкер Хилл. Но когда бостонцы думают о своем городе, им прежде всего приходит на память торговый дом Брамбо «Красивая мебель». Действительно, — произнес он с извиняющимся смешком, — таков был торговый девиз моего отца. Он распорядился, чтобы на здании его фабрики огромными буквами было написано: «Для бостонца «Брамбо» означает «красивая мебель». Моя мать, конечно, этого не одобряла, — добавил молодой священник. Он осторожно приложил пальцы к своим губам, словно хотел потрогать игравшую на них слабую улыбку. — Мой отец не хотел, чтобы я шел в священники, — признался он, — а мать хотела. — Он снова повернулся к окну. — Да, конечно, — сказал он небрежно, — наш дом был несравненно красивее.

— Значит, — сказал Бенедикт, начиная что-то смутно понимать, — значит, наши места должны были вам показаться чем-то вроде... — но он не закончил.

Отец Брамбо обернулся к нему с еле заметной улыбкой.

— Видишь ли, Бенедикт, — сказал он, — я был готов, если понадобится, жить в палатке и терпеть нужду.

Бенедикт смотрел на него, думая о палатках в лесу...

Ехали они в Моргантаун. Такого большого города Бенедикт еще никогда не видел: огромные дома, по улицам сплошным потоком движутся автомобили. В Бенедикте проснулся слабый, но столь привычный для него страх: а вдруг окружающие при взгляде на него сразу, каким-то непонятным образом догадаются, что он явился сюда из Литвацкой Ямы? Ему показалось, что город этот населен протестантами, и он подумал, что не сможет ни говорить со здешними жителями, ни смотреть им в глаза. Только бы отец Брамбо не оставил его одного... Молодой священник нанял такси. Это была первая поездка Бенедикта в такси.

Они проехали через весь город и очутились в зеленом предместье. Бенедикт опустил оконное стекло и неотрывно глядел на большие дома, скрытые за неведомыми ему деревьями, окруженные газонами. Его поразила необычайная тишина и полное отсутствие детей. Безмятежный, почти сонный покой царил в этих тенистых аллеях.

Втягивая носом воздух, Бенедикт повернулся к отцу Брамбо.

— Чем это здесь так хорошо пахнет?

Отец Брамбо удивленно посмотрел на него:

— Мне кажется, ничем, — сказал он, а потом добавил: — Просто здесь свежий воздух...

Но Бенедикт не поверил, что воздух сам по себе может так чудесно пахнуть...

Епископская усадьба стояла в роще густых вязов. Бенедикт с удивлением разглядывал большой пруд, где среди зеленых стеблей лилий плавали золотые рыбки. На берегу посреди зеленой лужайки стояли бронзовые солнечные часы, а поодаль выстроился ряд собачьих будок; вдоль них какой-то человек вел на поводке поджарую борзую. Пышный кустарник с пламенеющими багряными листьями окаймлял посыпанную гравием дорогу, по которой они ехали.

Такси остановилось под каменной аркой, на которой был высечен герб с большим крестом и латинской надписью: «In hoc signo vinces»[20]. Большой особняк сверху донизу был увит плющом; среди густой зелени проглядывали окна, за которыми смутно блестели позолоченные рамы картин и медные ручки дверей. Всюду царил мирный, сияющий покой, какой бывает только во сне.

Они подошли к парадной двери, по обе стороны которой висели фонари, и отец Брамбо легонько нажал на медную кнопку звонка. Позади захрустело по гравию такси, и Бенедикту показалось, что это такси, так чудесно доставившее его сюда, теперь оставляет его на призрачном берегу сновидений.

А потом бесшумно, как глаз, раскрылась дверь, и какой-то молодой человек провел их в библиотеку.

По пути отец Брамбо спрашивал что-то у молодого человека, а когда Бенедикт перехватывал его взгляд, он улыбался ему, как бы говоря: «Ну, что? Вот видишь!» В библиотеке стояли стулья, обитые темной кожей, большой письменный стол орехового дерева, на нем — лампы, затененные розовыми абажурами. Шкафы вдоль стен были сплошь заставлены книгами в кожаных переплетах, в матовом освещении тускло поблескивали золоченые буквы на корешках. Когда Бенедикт вступил в комнату, ему показалось, что он провалился во что-то мягкое; звук шагов, даже его дыхание — все звуки поглотил ковер, такой мягкий, что мальчик даже споткнулся. У него подогнулись колени, он словно не шел, а плыл по воздуху. Стены, заставленные книгами, поразили его своей торжественностью, и самый воздух библиотеки казался ему ватой, которая набилась в ноздри и глотку и медленно душит его.

Отец Брамбо указал ему на стул, предлагая сесть, и опустился в одно из темных кожаных кресел, которое словно с наслаждением вздохнуло, гордясь тем, что молодой священник выбрал именно его. А стул Бенедикта только слегка пискнул: мальчик не осмелился удобно усесться на нем. Отец Брамбо послал ему через комнату призрачную улыбку, но Бенедикт не решился ответить на нее. Ему казалось, что он все равно не сможет пробить своей улыбкой этот тяжелый, душный воздух.

Немного погодя сдержанный молодой человек с темными влажными глазами вернулся и что-то сказал отцу Брамбо таким необычайно нежным, мелодичным и тонким голосом, что ошеломленный Бенедикт хоть и услышал его, но не понял ни слова.

— Благодарю вас, — степенно ответил отец Брамбо, затем поднялся и вышел вслед за молодым человеком из комнаты.

У Бенедикта было такое чувство, будто только что оборвались последние нити, связывавшие его с прошлым, и теперь он во власти новой жизни. Литвацкая Яма отошла куда-то далеко-далеко, как и день, когда он родился; он даже не мог воскресить ее в своей памяти, словно окружающее его великолепие препятствовало этому. Он разглядывал католические медали и картины на стенах, не думая о том, что они висят здесь, в доме епископа, а он, Бенедикт, смотрит на них. Он смотрел на них, как смотрят на вещи, выставленные в витрине магазина — ведь в его представлении слово «католик» всегда отождествлялось с образом бедняка и рабочего, а слово «богатый» всегда относилось к тем, кто возглавлял заводскую Компанию.

Наверно, именно поэтому он сидел настороженный, вытянувшись на стуле, словно аршин проглотил, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. От долгого сидения у него заболела спина, и он стал осторожно двигаться на стуле, с опаской прислушиваясь к поскрипыванию кожаной обивки. Выстроившись в длинный ряд, со стен на него глядели папы. Больше всех был портрет папы Пия XI в золоченой раме. Он да еще папа Бенедикт XV, который висел рядом, безмятежно наблюдали за тем, как мальчик ерзает на стуле. Он хотел встать, поклониться и таким образом высказать им свое уважение, а также объяснить свое присутствие. В этой огромной безмолвной комнате папам не на кого было смотреть, кроме как на него, и Бенедикту было не по себе. Он с нетерпением ждал возвращения отца Брамбо.

Время шло, и ему казалось, что с каждой минутой он становится меньше ростом. Эта комната подавляла его: на двух гобеленах были вытканы мученики, которых кололи копьями и сжигали на костре; кровь их большими багровыми каплями падала на землю. Внимание Бенедикта привлекло огромное распятие: оно было из темного, до глянца полированного орехового дерева, а гвозди, которыми были прибиты к кресту ладони и стопы Христа, были из золота. Бенедикт долго глядел на распятие, и ему вдруг показалось, что Христос пошевелился.