Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин

с укором.

— О да!

— Ролан, дорогой!

— Забыли! Эх мы!

— В принципе, я мог бы и пропустить, — заулыбался Ролан.

— Нет уж, дорогой, читай!

— Порадуй нас новеньким!

Ролан сунул руки в карманы белых брюк и покачался на ногах:

— Так… читать вам современную немецкую поэзию я не буду.

— И не надо! — рявкнул Телепнёв.

Ролан прошёлся по скрипучему полу веранды, резко развернулся и встал напротив Ольги:

От твоей любви загадочной

Как от боли в крик кричу.

Стал и жёлтым, и припадочным,

Еле ноги волочу!

— Не преувеличивай, mein Herr, — сказала Ольга, слегка похлопав его по щеке.

— Дорогой, это простоватенько для тебя, — заметил Телепнёв.

— Это поэзия чистой виты. — Ролан снова покачался на ногах. — Сейчас.

Он резко крутанулся на месте и встал, глядя в открытую дверь на газон с брошенным на нём серебристо-чёрным аэропилем:

погромово

пограбило

погробово

огромово

ограбило

огробово

громово

грабило

гробово

ромово

рабило

робово

омово

абило

обово

мово

било

бово

ова

ило

ово

во

ло

во

о

— Круто! — хлопнула в ладоши Таис.

— Это точно не Василиск Гнедов, — пробормотал Телепнёв.

— И не Монастырский, — почесал висок Лурье.

— Позже, — возразил Протопопов. — Похоже, это не неофутуризм, а визуальная поэзия Москвы советской. Я их плохо знаю… Сигей, Мальчук? Не помню.

— Альчук, — подсказала Лидия. — Классная поэтесса. «Изящерица» — это её.

— Ещё позже, — ответил Киршгартен.

— Позже?

— Позже. Сильно позже.

— Наше время? — не очень удивился Телепнёв. — Вполне! Так сейчас пишут тоже.

— Конечно, наше время! — хлопнула в ладоши Таис. — Так сейчас и надо писать. И в молоке это встанет… ух! Как Кентерберийский шпиль!

— Скорее, как теллуровый гвоздь.

— Клин! Белым клином — красных бей!

— И наоборот!

— Кто же это?

— Щеrnik, — произнесла Ольга, подмигнув Киршгартену.

Ролан кивнул:

— Архип Щеrnik.

— Архитектонично, — одобрительно мотанул брылями Телепнёв.

— Имя на слуху, — теребил бороду Лурье.

— Я тоже слышал.

— А я не слышала, — дёрнула плечом Лидия.

— Он откуда?

— Белорус, рос в Самаре, воевал, был ранен шрапнелью, потом переехал, естественно, за Урал.

— В общем — наш!

— Абсолютно!

— Поэзия жива, чёрт возьми!

— Жива, жива. Война её разбудила.

— И мы пока живы…

Протопопов потёр ладони и заглянул в дверь, ведущую в столовую:

— Поэзия жива! И она… многое в нас пробуждает. А не откушать ли нам, Верочка?

— Давно пора! Пойдёмте! Просим!

Все перешли с террасы в столовую.

Там был накрыт стол на восемь персон. Вера взяла в руку мягкую умницу, сжала, и через минуту в столовую вошла Даша в тёмно-зелёном платье с белым передником.

— Даша, мы здесь.

Все стали рассаживаться по местам. Стол был богато и со вкусом сервирован: заливная осетрина, сёмга, сельдь под шубой, осетровая икра, раковые шейки в томатном соусе, паштет из дичи, пирожки, тыква, полная свежих огурцов, всевозможные салаты, венки из цветов и свечи, хрустальная и серебряная посуда.

— Сегодня у нас русский стол, — объявила Вера.

— Прошлый раз был японский, помним, помним, — улыбалась Лидия, усаживаясь.

— А позапрошлый — монгольский. — Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. — Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок.

— Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! — громко заметил Пётр Олегович. — И все они разговаривают с нами!

— Китайский разговор поднадоел, — заметил Протопопов. — Меня уже подташнивает от китайской кухни.

— Ваня, она очень разная, — откинула чёрные прямые волосы назад Таис. — Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые.

— Знаем, пробовали, — усмехнулся он. — «Борьба тигра с драконом». Проще не бывает!

— Ролан, ты не переплетаешь китайцев? — спросила Лидия.

— Нет пока. Но готов.

— Du bist ein Riese![34] — пророкотал Телепнёв.

— Nach «Der Mann ohne Eigenschaften» — schon nicht[35].

Даша стала обносить всех квасом и морсом.

— Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, — произнесла Таис. — Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть — не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль — это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter — это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан — парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но — стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос!

Она подняла бокал с морсом.

— Прекрасно сказано, Тайс! За стиль! За космос Телепнёвых!

С Тайс стали чокаться.

— Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! — улыбалась Вера.

— Наши галактики распахнуты! — рокотал Телепнёв.

— Ваши галактики — наши галактики!

— И планеты!

— И планеты!

Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы.

— Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, — с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. — Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… подзатянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков.

Некоторые из обедающих хмыкнули — кто иронично, кто недовольно.

— Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой — человек толерантный, как вы знаете. «Хорошо, я готов отведать». Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман «Живые души».

По гостям прошли вздохи разочарования и иронические