Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

- У вас все по полочкам, - сказал Евгений Иванович. - Вам проще. Но и по-вашему выходит, что я прав. Я хочу жить.

- Вы правы без сомнения. Жизнь хорошая штука. Если бы еще вы согласились со мной, что жизнь и карьера, радость и деньги немного разные вещи. Радость ведь - это не сама жизнь, а наше восприятие ее. Лично я, например, считаю, что прожил за этими стенами три месяца полноценной и, в общем, радостной жизни. У меня, в частности, никогда до сих пор не было так сразу много интересных собеседников, как здесь. Все зависит на самом деле только от вас.

Вольф ничего не ответил на это.

- Однако я бы вздремнул немного, - помолчав, заметил Иван Сергеевич и поправил узелок под столом. - Скоро начнут долбить в дверь, тогда мы сможем продолжить наш славный диспут. Спокойной ночи, Евгений Иванович, - заключил он и снова растянулся на подстилке.

На этой подстилке в бурый цветочек еще в прошлую пятницу супруга Евгения Ивановича гладила ему сорочки. Она сунула ее в чемодан в последний момент, сквозь слезы оглядывая комнату и, видимо, не в силах сообразить, что следует еще собрать ему.

Тусклый желтый свет десятисвечевой лампы освещал грязный цементный пол камеры, края подстилки, ноги засопевшего уже сокамерника его. Евгений Иванович долго еще сидел, не шевелясь, уставившись на рваные без шнурков ботинки на ногах у Гвоздева, потом как-то боком повалился на свой топчан, подобрал под себя колени и, беззвучно простонав, закрыл глаза.

Глава 18. СЮРПРИЗ

Первая Пашина мысль, когда он вынырнул из забытья этим утром, была - проспал. Будильник не прозвенел, или он забыл его завести. Но тут же он вспомнил, что сегодня воскресенье, проспать ему нечего, тогда он закрыл глаза и снова задремал. В этой муторной дреме - где-то на самой границе между сном и явью - он знал уже, что пробуждение не обещает ему ничего радостного. И поэтому оставался в ней почти умышленно, на секунду только заглядывал в утро, и снова уходил, и снова оказывался среди обманчивых подвижных законов иного бытия.

Но однажды, открыв глаза, он понял, что сон его окончен. Тогда в секунду улетучились призрачные образы, жизнь овладела Пашей без остатка, в голову вскочило похмелье, и лавиной обрушились мучительные воспоминания о вчерашнем дне.

Столько из ряда вон выходящих событий вместила в себя вторая его половина, что трудно было даже расставить их по порядку, не то что разобраться в них. Это письмо из Вельяминово - Глебов арест; весь этот день рождения - пышный и бестолковый - на котором он выпил к тому же лишнего под конец; этот мальчишка и... И Вера Андреевна.

Это было ужасно. Это просто невозможно было - то, как он разговаривал с ней там, на площади. Как вообще мог он разговаривать с ней об этом?! Конечно, он был пьян, но, пожалуй, и не вспомнить, когда в последний раз он настолько терял контроль над собой. Дело даже не в том, что он говорил ей такие вещи, за одну сотую которых любому человеку легко угодить на другой конец материка; говорить с ней можно без опаски о чем угодно - это он давно понял. А просто ни к чему, настолько ни к чему ей было знать обо всем этом.

Что теперь будет думать она о нем? Захочет ли вообще еще с ним общаться? До сих пор она явно думала о нем лучше, чем он есть на самом деле. Она подозревала, конечно, чем приходится ему заниматься. Но, кажется, ей представлялись в нем какие-то душевные метания, сомнения, идеи. Она, похоже, думает, что он верит в Бога. Он же до вчерашнего дня и не предполагал, что она верит в Него. Все-таки все люди на удивление живут - каждый в своем измерении. Это правда - то, что сказала она вчера на дне рождения - никто ни о ком не знает ничего действительно важного. Все словно бы заключены в одиночные камеры и перестукиваются между собой, не представляя даже, с кем именно.

Она решила, что он переживает за свою бессмертную душу. А на самом деле ему просто противно и страшно участвовать в этих бессмысленных жестоких играх. Противно врать Игорю каждый день, на работе делать вид, что все происходящее в порядке вещей. Страшно понимать, что лучшая половина жизни его прожита напрасно; что дело, которому он сознательно посвятил ее, оказалось иллюзией, фикцией, картонной маской, прикрывающей кровавый оскал бессовестного режима.

Он поступал в юридический институт с верой в то, что человечество, скинувшее с себя тысячелетний груз слащавого ханжества, двойной морали, рабской покорности произволу, хотя и с трудом, хотя и с ошибками, начинающее в двадцатом веке новую самостоятельную жизнь, способно разумно и справедливо организовать ее.

Тысячи лет судьбы стран и народов зависели от прихотей и настроений властителей. Тысячи лет бессовестный грабеж большинства ради комфортной жизни единиц считался законным устройством общества. Тысячи лет бессмысленные войны заглатывали миллионы человеческих жизней. Тысячи лет люди, живущие так, продолжали считать себя исповедующими религию, главные заповеди в которой - не убий, не укради, возлюби ближнего, прощай врагам.

И вот, наконец, пришло время, появился шанс у человека честно взглянуть на свою жизнь, на самого себя, взвесить и оценить свои цели и свои способности, разумно регламентировав устройство общества, оградить себя от своих же слабостей и пороков. Ему, Паше Кузькину, повезло родиться именно в это время, и пятнадцать лет своей жизни он посвятил теории разумного устройства человечеством своего бытия.

И что же из этого вышло? Очередной, стократ страшнейший виток насилия, жестокости и несправедливости. Безумный в своей бесцельности террор. Циничная, кровавая оргия новых хозяев жизни.

Так, может быть, в этом и заключена подлинная природа человека? Может быть, та, казавшаяся приторно фальшивой, абсурдно неприспособленной к реальной жизни, христианская мораль, была все это время хоть каким-то сдерживающим фактором для тупого стада людей?

Он не стал объяснять ей этого всего вчера. Побоялся разочаровать ее. Потому что знал, что ей вообще не интересны ни социальные проблемы, ни общественные взгляды людей. Ей интересны сами люди и то, что в душе их. Однажды она сказала ему: "Люди бывают злыми, только когда их много." Для времени, в котором живут они, она невероятно аполитичный человек. Более неподходящей кандидатуры для депутата Верховного Совета даже и придумать было нельзя. Кстати, за всеми этими отчаянными историями, он и забыл поговорить с ней об этом. Интересно, что это нашло на Баева вчера? Похоже, что она просто приглянулась ему. Если так, то трудно даже представить себе, что может из этого получиться. Ничего хорошего - уж это точно.

К ней вообще почему-то удивительно тянет самых разных людей. Ну, конечно, она очень красива. Но что-то есть в ней еще и помимо красоты. Ему, например, почему-то всегда хотелось рассказать ей о себе больше, чем другим. Надя ведь тоже красивая женщина, хотя самому ему как-то трудно уже об этом судить. Они прожили вместе одиннадцать лет, но так никогда и не рассказал он ей о Павле Кузьмиче. А Вере рассказал вдруг.

Вообще в последнее время он чувствует к ней что-то особое. Что-то непохожее ни на какие другие чувства. Что-то, что никогда не чувствовал он к Наде. Он привык считать себя рациональным человеком, и никогда не придавал серьезного значения всякого рода поэмам о любви, которая неподвластна разуму, которой все нипочем. Надя в свое время - в институте очень нравилась ему, но женитьба его на ней была вполне разумным, обдуманным шагом.

Он намерен был много работать после получения диплома. Тогда была у него еще масса иллюзий относительно создававшейся на его глазах юридической системы страны. Мечтал он стать со временем известным на всю страну адвокатом, либо даже автором совершенно новых, неоткрытых до сих пор человечеством принципов юриспруденции. Смутно грезилась ему слава. И он понимал, что времени на девушек и холостые забавы немного отпущено для него. Надя нравилась ему, потому что была красива и умна не в пример многим другим знакомым его девушкам. Он ясно представлял ее своей женой: помощником в работе, способным оценить то, чем занимается он, другом, матерью его ребенка. Что уж скрывать важным было и отсутствие у нее, коренной ростовчанки, жилищных проблем. И на пятом курсе он сделал ей предложение.

То, что чувствовал он теперь к Вере Андреевне, было совсем другим. И прежде всего, следовало признать, что чувство это было совершенно иррационально. Он не представлял себе, что мог бы бросить ради нее семью, сына. Он не собирался пробовать соблазнить ее, сделать любовницей - для этого он слишком уважал ее. Но как-то незаметно он очень привязался к ней. Почему-то все время тянуло его быть возле нее. Если не видел он ее хотя бы день, начинал скучать, искал повод зайти - домой или в библиотеку. На работе, дома, за любым занятием он вдруг ловил себя на том, что думает о ней, вспоминает последний их разговор или готовится рассказать ей что-то при встрече.