Культурный герой - Александр Шакилов

В первые месяцы тушканчеги устраивали на Великого Инквизитора облавы. Потом облавы устраивал уже сам Инквизитор. Жаренные на кострах инопланетяне воняли так гнусно, что пастырю пришлось обзавестись кружевным платочком и склянкой пятой Шанели.

Словно испытывая веру сторонников, Инквизитор бросал иногда в толпу: «Как-то мы мало литераторов жжем», — и адепты бежали исправлять это упущение. Или, к примеру: «Господь поведал мне нынче ночью, что следует ввергнуть в очистительное пламя всех младенцев, рожденных в ночь с двенадцатого на тринадцатое и отмеченных родимым пятном на темени». Жгли и меченых младенцев. Вдохновившись, Инквизитор визжал уже совсем непонятное: «Прослойка — главный враг свободного духа! Прослойка суть проститутка, угождающая греховной плоти, псица смрадная и негодная. Уничтожим прослойку! Шлюху — на костер!» И вот поди ж ты, находили и прослойку и уничтожали с должным рвением.

Поначалу Инквизитор удивлялся, потом ему было смешно, а под конец сделалось страшно. Неужели, думал он, никто так и не заметит, что я никакой не Глас Божий, а всего лишь уродец с пропеллером, маленький грустный клоун? Не остановится? Не разоблачит? Не вразумит остальных? Нет, не вразумляли. Костры горели все жарче — будто мир, смирившись с перспективой бесконечной зимы, в последнем отчаянном жесте палил все запасенное топливо.

Год подходил к концу, а с ним и Е-1428. Все возвращается на круги своя, вот и Инквизитор вернулся к родному монастырю. Монахини заперли перед ним ворота. В округе это был последний оплот сопротивления зловещей власти Пастыря. Мать-настоятельница выглянула из окошка угловой башни и прокричала:

— Нехороший мальчишка, пфуй! Всегда писался в пеленки и царапал гвоздем мебель. И сворачивал шеи бедненьким, невинным голубям. Ты — великий пророк? Уж скорее небо тогда упадет на мою старую голову, — и швырнула в Инквизитора гнилым яблоком.

Именно эти слова настоятельницы и послужили зерном Окончательного Плана. Если расставаться с жизнью, так уж с музыкой, подумал Инквизитор. Ибо, повторюсь, музыка оставалось единственным, что не умерло в его душе.

— Узрите! — возопил пророк и жадно припал к горлышку бутылки с чачей. Перед мероприятием надо было подзаправиться топливом, да и глотка от всех этих речей сохла зверски. — Узрите и будьте свидетелями, как Господь воспримет смиренного служителя своего, а сей монастырь, средоточие ереси и скверны, да погибнет в очистительном пламени!

Лопасти мотора за спиной у Инквизитора загудели, прогреваясь.

И собравшаяся толпа увидела, как маленькая фигурка — то ли летающий бочонок, то ли нечто иное — воспаряет в небеса, в самый голубой зенит, пронизанный столбами дыма от мусоросжигательных заводов и аутодафе. Как в сверкающей вышине исчезает фигурка, и остается лишь свирепое солнце.

Когда холод стратосферы дыхнул Карлсону в лицо, он отключил мотор.

«Эй, вы, тучки, слышите? Как слышно? Как изнанка неба, не рябит?» — проорал он строки из неизвестно откуда взявшейся песни, перевернулся и пошел к земле в пике. Он набирал скорость, он мчался, как торжествующая комета, и в душе его звучала давно позабытая мелодия, и на сердце было легко.

Пусть все кругом горит огнем, а мы с тобой споем:

«Ути-боссе-биссе-бассе-буссе», — и отдохнем!

Когда башни монастыря разрослись перед ним, он еще успел заметить перекошенное ужасом лицо настоятельницы в окне, а затем сила столкновения смяла его, вдавила в древнюю каменную кладку, и чача в топливных баках и в самих венах Карлсона взорвалась. Все это пустяки, дело житейское, подумал он незнакомую мысль. И стало тихо.

Карлсон открыл глаза, и зрачки его мгновенно сузились от нахлынувшего поперечного света. Неужели я все-таки угодил в рай, успел удивиться камикадзе, и тут же невдалеке раздался визгливый голос Домомучительницы. Нос Карлсона упирался в решетку небольшого балкончика, украшенную засохшим голубиным пометом. Нет, я, несомненно, в аду, решил он, когда кто-то потянул его за руку. Карлсон обернулся. Светловолосый тощий мальчишка рядом с ним присел на корточки и приложил палец к губам: «Тс-с!» — «Ты все-таки стал настоящим мальчиком?» — почти спросил Карлсон, но удержался. И вправду, чего спрашивать, когда и так все видно.

ЭМБРИОН В СМЕТАНЕ

Они не знают, что такое боль.

Они не знают, что такое смерть.

Они не знают, что такое страх

Стоять одному среди червивых стен.

На острие самого длинного шпиля самой высокой горы, среди пушистых облаков, балансируя на одной ноге, стоял Кир. Ревел ветер, сыпал снег. Кир натянул на уши тоненький синтетический воротник. Ему не было холодно, просто положено так: снег и ветер — поднимай воротник, дыши в ладони и топчись на месте, будто снизу раскаленная лава и пяткам слишком жарко.

Стена сюда пока что не добралась. Смрад мусоросжигательных заводов, повсеместно построенных тушканчегами для борьбы с загрязнением окружающей среды, значительно ниже скусывал ветер, глотал и уносил, растворяя коричневый токсичный дым в стратосфере. Желто-голубой спортивный костюм Кира с надписью «Ukraine» ярким пятном выделялся на фоне неба и расположенного под ним ледника.

Подзывая Старлея, Кир взмахнул рукой и едва не рухнул в пропасть, ибо равновесие мира нарушилось, чего-то стало больше, чем надо, чего-то меньше, в локтевом суставе хрустнуло, заныло сердечко, закололо в боку. Но — обошлось. Хватит рисковать, на сегодня вполне достаточно. Кир, скользя по веревке и упираясь шипами подошв в вертикаль, чуток спустился и вновь с удивлением уставился на загадочную наскальную живопись — неведомый питекантроп, а может и снежный человек, вырубил в породе следующие слова: «Ирина + Вениамин = Любовь». Судя по почерку, старалась дама. Ибо пару-тройку часов орудовать долотом, чтоб в финале формулы изобразить пронзенное стрелой сердце, способна лишь представительница сильнейшего на планете пола.

Черная сигара с крыльями проткнула облака и скрылась за горизонтом. Движок блэкфайтера при этом с надрывом взвыл. Кир увидел, как под фонарем скривился Старлей. Можно подумать, у него приступ зубной боли и еще что хуже, чем пульпит, пародонтоз и цинга. Забить на приглашение Кира нельзя. Никак нельзя отказать. А хочется. И терять время на пустопорожние беседы обидно. В общем, как ни крути, а давление на педаль газа придется ослабить, а то нога от напряжения дергается. Сведет судорогой — что потом делать? Садиться на аэродром тушканчегов или стоянку дирижаблей, просить политического убежища, уверяя — мамой клянусь! — что ничего такого он, Васька Старлей, не замышлял? Решил вот подогнать исконным врагам последнюю надежду человечества. Презент, понимаешь. Мое вам гран мерси, чмоки-чмоки, давайте дружить цивилизациями. Короче, палюбасу надо почтить минутой внимания гордого альпиниста. Подлететь по-соседски, перекинуться парой-десятком всхлипов типа «привет», «как дела?» и «почем баррель нефти в Лесото?». Просить щепотку йодированной соли, ибо суп доварить надо, и упоминать миллиметры осадков — банально, и потому неприемлемо в обществе борцов за свободу. Незначительность и простота — вот девиз внезапной встречи на крыше мира.

Блэкфайтер, взрезав воздух метрической спиралью, рухнул под переполненные снегом облака. Ниже. Ниже. Скорость запредельная. Вибрирует раскаленная керамика. Со стороны небось кажется, что метеорит падает или очередной спутник-шпион угодил в болтанку атмосферы. Только траектория уж больно специфическая — эллипсоида аккурат над Стеной, очень близко, предельно близко. Зачем? А чтоб подразнить ПВО тушканчегов, спровоцировать десятка полтора залпов (пуууфф!) из пусковых шахт и, резко сдав назад, пронзить водяные пары. И совершить нечто пилотажное, до колик в простате сложное. И не просто красивое и впечатляющее, но так извернуться, чтоб курсы ракет пересеклись в одной точке! И при этом самому уйти из-под удара.

Полыхнуло так, что на Аляске эскимосы прослезились, перекрестились и потеряли аппетит на двадцать четыре часа.

Кир не прослезился. Креститься вообще не в его привычках. Он держался за вершину самой высокой горы и улыбался, вчитываясь в письмена мудрых предков. Вокруг содрогался в агонии контуженный и ошпаренный ударной волной туман.

Старлей медленно подвел блэкфайтер к вершине. Боевая машина, как прикнопленная к обоям черно-белая фотография, зафиксировалась в пространстве. Черная — потому как естественный заводской цвет. Белая — снег сыплет, цепляется за морщины на деформировавшейся от термоударов лавсановой пленке, тонким слоем покрывающей фюзеляж. Вжик, хрясь, дрясь! — вооружение (тубы НУРов, пулеметы, пушки, кассетные бомбы и баки с напалмом) готово в наносекунду подчиниться малейшей прихоти пилота.