Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

– Ты начинал это дело, потому что ты якобинец, – Кроер кричал с круглыми от гнева глазами, – потому что от тебя несет французятиной. Смотрите, дворяне! Это начало вашего конца!

Зал взорвался шумом. Собутыльники тащили Кроера на место. Раткевич рвался к нему.

– Мужицкие благодетели! – кричал Кроер. – Якобинцы! Княжествами им владеть надоело! Они босяками стать захотели, шорниками!

…Исленьев наклонился к Веже и тихо спросил у него:

– Ну? Ожидали вы этого?

– Давно ожидал, – Вежа смотрел на бурлящую толпу, – но немножко другого.

– Чем вы все это объясните?

– Подлостью,- спокойно сказал Вежа.

– Почему-у?

– Дурак Кроер неправ, – сказал Вежа. – Они не хотят стать ни якобинцами, ни шорниками. Таких среди них – Мнишек да Раткевич. Это святые олухи. Словно кто-то им позволит быть святыми в этом притоне. А остальные? Слышите, как кричат на Кроера? Разве только те, что подписали? Нет, большинство. Большинство против крепостного права. И они не шорниками хотят быть, а богатыми людьми. И вот поэтому я против, чтоб отменили крепостное право в их имениях.

– Н-не понимаю вас, – сказал Исленьев.

– Отвязаться, отделаться захотели от своих мужиков, – сказал Вежа. – Окунуть в голод и нищету… Мне, граф, конечно, не хочется ради внука, чтоб отменили крепостное право… Но если б решили отменить по совести, я первый оформил бы. Грешное, злое дело. Устаревшее.

– Ненужное.

Его уста были полны горечи.

– Когда бабу… целовали, так сережки обещали, а как баба рожать, так они убегать… Было – они наши, потому что земля наша. А тут, выходит, все наше: и деньги под залог, и земля – только они не наши. Зачем они нам с голым пузом? Пусть пo миру идут. Пусть сами за себя платят недоимки, которые до сих пор за них платили мы. А недоимок у этих вон хозяев набралось чуть не со времен царя Гороха… Люди голодные, как им платить? Правительство шло на некоторую отсрочку, чтоб последней шкуры с мужика не содрать. А вы спросите у хозяев: забыли ли они хоть один год мужика постричь? Вот… Вот то-то оно и есть.

– Что б вы предложили?

– Услышите, – сказал Вежа. – Они у меня должны спросить. И я отвечу.

Шум все нарастал.

– Выродки! – кричал Кроер. – Социалисты!

– Кроер, я оборву вам уши, – сказал Раткевич. – Я думаю, вы еще не заложили в трактире вашу шпагу?

Кроер взревел. Вдруг перед ним выросла Надежда Клейна.

– Ну! – сказала она. – Ну! Что ты собираешься делать, аспид, дай глянуть.

– Женщина, отойди!

И тут Клейна ловко, как кошка, ухватила его пухлой ручкой за ухо.

– Не дергайся, батюшка. Я тебе теперь не женщина. Я в собрании. Такая, как и все. Садись, батюшка… Сиди тихонько и слушай, что умные люди говорят.

Зал захохотал. И хохот сделал то, чего не сделали б оголенные шпаги. Кроер сел.

И сразу ударил в гонг Басак-Яроцкий.

– Я полагаю, лучше всего решить этот вопрос, ввиду разбушевавшихся страстей и резкого размежевания собравшихся, путем баллотирования. Но раньше, думается мне, надо спросить нескольких известных своим состоянием и возрастом дворян.

– Да, да, – загудели голоса,

– Тогда я начинаю, – сказал Яроцкий. – Господин граф Ходанский.

Ходанский поднялся. Снисходительная, заученная улыбочка неподвижно лежала у него на губах.

– Не понимаю причины спора, – сказал он по-французски. – Среди Иванов пока что не замечено ни Лавуазье, ни Мармонтелей. Пан Раткевич, конечно, выступает за народ, а не за свой карман. Он сам говорил, что делает это не из-за выгоды.

– Дурак,- тихо сказал Вежа. – Всегда думал, что Ходанский дурак. И злобный. Человека хочет опозорить.

– Так вот, – говорил дальше Ходанский, – я заступился б за господина Раткевича, но зачем мне заступаться за мужика, который не чувствует никакой необходимости в изменении своего положения? Он еще не дорос до свободы. Ему еще триста лет будет нужен сатрап с плетью. Если оставим его мы, культурные, он найдет себе другой хомут, еще жестче. – Он наклонил голову. – Я призываю всех дворян, кто хочет пахать землю, хочет, чтоб в креслах этого собрания сидели Зoхары и Евхимы, а на месте предводителя дворянства – кровавый палач… я призываю всех этих дворян класть белый шар за мужицкую свободу.

И сел. Часть зала одобрительно загудела.

– Ясно, – сказал Яроцкий. – Пани Клейна.

– Не знаю, батюшка, – вздохнула старуха. – По-старому мне удобнее. Но как подумаю, что на собраниях вместо дебошира Кроера будет сидеть мой дед Зоoхар, как сейчас пообещал Ходанский, так мне сразу веселее делается.

Махнула рукой:

– Белый шар.

Все молчали. Потом Яроцкий вздохнул:

– Господин Раубич.

Раубич смотрел на Загорского. И Загорский, оберегая его, отрицательно покачал головой.

– Я отвечу баллотированием, – глухо сказал Раубич.

Загорский кивнул.

– Дело ваше, – сказал Яроцкий. – Господин предводитель.

– Свободу, – бросил пан Юрий – Я с Раткевичем.

– Господин Ваневич?

– Свободу.

– И, наконец, самый влиятельный из дворян губернии – князь Загорский-Вежа.

Загорский встал.

– Свободу, – сказал он. – Свободу в тех имениях, на которых нет недоимок и где уплачены проценты по закладным.

Слова упали в настороженную тишину зала, как картечь. Те, в которых попало, зашумели. Приблизительно третья часть зала, в той стороне, где сидел Браниборский.

– Почему вы кричите, панове?-сузив глаза, спросил Вежа. – Разве я изрек что-то неожиданное, что-то такое, о чем вы не думали?

– Чепуха! – крикнул Иван Таркайло. – Я даю мужикам взаймы, я отвечаю за недоимки, за неуплату мужиками налогов. Они не стоят того сами, вот что.

– Садитесь, христианин Таркайло,- брезгливо процедил Вежа.

– Что б вы предложили? – внешне спокойно спросил Браниборский.

– Продайте предметы роскоши, – сказал Вежа. – Уплатите по закладным. Уплатите недоимки: вместе наживали их – вместе и отвечайте. А потом, чистые, будете думать.

Суровые брови старика разошлись.

– Обнищание? Возможно. Однако ж вы жили их трудом на вашей земле. Так вот, когда вы все будете чистыми, освободите их. Отдайте им половину земли, и, свободные, они пойдут и на вашу землю тоже. За деньги. И эта половина вашей земли даст вам втрое больше, чем теперь вся.

Было тихо. Потом кто-то из окружения Кроера попробовал свистнуть.

– Зачем же вы так? – спросил Вежа. – Я ведь, кажется, не за отмену стою? Я ведь предлагаю оставить на год все как оно есть.

И тут сторонники Браниборского и Кроера взорвались возгласами:

– Социалист! Гверильеро!

Вежа с нарочитым недоумением пожал плечами.

– Карбонарий! Кинжальщик! Лувель! Якобинец!

Надрывно звенел гонг: Яроцкий тщетно призывал к спокойствию. И тогда Вежа, сделав ему знак остановиться, подался вперед.

– Ну? – почти прошептал он.

Он обводил ряды глазами, и вид у старика был такой, что те, кого достигал его взгляд, сразу замолкали.

Воцарилась тишина.

– Вот так-то лучше, – сказал Вежа и добавил: – А для себя… для себя я стою за белый шар.

И резко бросил:

– Свобода!

Сидел, сразу утратив всякий интерес к тому, что происходит в зале. Он рассчитал правильно, он понял их и потому сумел столкнуть лбами. О-одна сволочь! Что ж, теперь осталось только опустить свой белый шар и ехать домой, к внуку.

Хорошо, что мальчик не среди этих чудовищ, что он не видит разгула низменных человеческих страстей.

– "На основании сто десятой статьи устава о службе по выборам, – читал Петро Яроцкий, – третий том, и сто двадцать восьмой статьи девятого тома свода законов Российской империи (издание сорок второго года) – постановления дворянства производятся посредством баллотировки и признаются обязательными, если они приняты единогласно или не менее как двумя третями голосов всех присутствующих дворян".

Он кашлянул.

– Теперь, после того как я напомнил вам это, мы можем начать баллотировку, господа. Прошу брать шары.

Вежа взял шар первый. Помедлил и, склонив седую голову, опустил его в белую половину урны.

Шар звучно ударился о чистое дно.

А потом шары начали падать чаще и чаще, и удары звучали все глуше и глуше.

…Подсчитали шары поздно вечером, когда за окнами уже давно горели городские огни.

Маршалок Юрий подошел к отцу Старый Вежа ожидал, стоя у окна и глядя на тусклую во тьме ленту Днепра. Пан Юрий встал рядом с ним.

– Эти шары стучали страшно, – сказал Вежа. – Как камни по гробу.

– Действительно, отец,- ответил пан Юрий,- похоронили мы этими шарами записку Раткевича. Все.

– А что, разве похоронили?

– Похоронили, отец. В собрании было четыреста двадцать восемь дворян. Чтоб записка об отказе прошла, надо было не менее двухсот шестидесяти двух голосов. И вот…

– Сколько?