Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских - Леонид Беловинский

Можно восхищаться широтой сети богоугодных заведений, можно относиться к ним скептически. Во всяком случае, московский Воспитательный дом москвичи то ли иронически, то ли исходя из особенностей московского говора, называли «вошпитательным». Первый директор дома, генерал Тутолмин, выстроил себе неподалеку немаленький домок, до сих пор украшающий Заяузье, а «вошпитомцев» во избежание вымирания (в 1863 г. умерло 75 % питомцев до 1 года) раздавали для выкармливания по деревням; с 1882 г. поощрялось выкармливание младенцев матерями в самом доме или дома за вознаграждение. Окрепшие дети за плату отдавались в крестьянские семьи, где оставались до 21 года. В родильных приютах в доантисептический период смертность от родильной горячки достигала такого уровня, что ставился вопрос об их закрытии.

Упомянув о медицинских учреждениях, нельзя не остановиться на самой медицине. Как наука, она стала рождаться во второй половине XIX в. (например, появилось понятие о гигиене, об антисептике, анестезии). Да и врачебные кадры стали появляться в это же время, и то в недостаточном количестве, хотя еще Павел I для нужд армии открыл Военно-хирургическую академию (позже – Медико-хирургическая академия), а затем возникли медицинские факультеты при университетах. Примечательно, что когда в период самого жестокого нажима на университеты при Николае I, в конце 40-х гг., контингент студентов на всех факультетах был ограничен 300 человек, на медицинские факультеты принимали без ограничений: страна остро нуждалась во врачах. В Нижнем Новгороде в начале XIX в. имелся один казенный городовой лекарь и два-три вольнопрактикующих, из отставных военных лекарей, «которые, хотя к полевым службам не в состоянии, но точию к использованию больных еще способны». Вся официальная медицина здесь была сосредоточена в небольшом военном госпитале и «лечебных покоях» в Печерском и Благовещенском монастырях (128; 397).

В первой половине XIX в. медицина была чем-то вроде искусства, сродни магии. Главным лечебным средством едва ли не от всех хворей было кровопускание. Затем шли пиявки, «шпанские мушки» и уж чисто фантастические лечебные средства – фонтанель и заволока.

Больных также «пользовали» раковым маслом, смешанным с суриком, красным мышьяком, или разжелчью, катапацией – жестким слабительным, желтым мышьяком с неаполитанской желчью, «маслом зеленым с яром» (?), хрусталем толченым с белым мышьяком, эликсиром русским, он же «пострелная водка», жимолостной настойкой, бобковой мазью с корритманом (сорт мышьяка). А далее шли домашние средства. Нервнобольных «сбрызгивали с уголька» – водой с опущенными в нее углями и медным крестом. Хорошим средством считалась «четверговая соль», пережженная в печи в Чистый четверг. Ну, а при горячках, то есть заболеваниях, для которых характерны очень высокая температура и бред, наилучшим средством для снижения жара было завернуть больного в холодные мокрые простыни или даже посадить в ванну со льдом: вот он и остынет. И остывали. Покойник ведь всегда холодный. Что касается сумасшедших, то лечебное средство для них было одно, но крайне радикальное: «Все они, буйные и тихие, страшно боялись служителей, только вскричит служитель «ну, ты», как больной сейчас же смирялся и старался куда-нибудь спрятаться. Впоследствии я узнал, и даже один раз видел, как служитель бил больного и только отстал, когда заметил мое присутствие» (38; 233).

Даже при наличии в городе врачей, а в губернском – еще и Врачебной управы, «лечение тогда было намного проще нынешнего, – воспоминал Москву до 1860 г. юрист Н. В. Давыдов, – температуру не измеряли еще, а дело ограничивалось ощупываньем лба, осмотром языка и выслушиваньем пульса. К знаменитостям (в Москве славились тогда доктора Овер и Альфонский) обращались в крайних случаях, а оказавшийся нездоровым субъект осматривался домашним доктором, приезжавшим в определенные дни и часы, так же как часовщик для завода столовых и стенных часов, и подвергался лечению, не обходившемуся никогда (увы!) без касторового масла, а затем, глядя по болезни, укладывался в постель, и если болело горло, то на шею навязывалась тряпочка с зеленой, очень пахучей мазью, а то на грудь клалась синяя (в которую завертывали «сахарные головы») сахарная бумага, проколотая и обкапанная свечным салом, давалось потогонное в виде настоя из липового цвета, сухой малины или земляники, прибегали… к страшным мольеровским инструментам (клистиру. – Л. Б.), клались на голову мокрые компрессы, а на ноги и на руки горчичники, и держали на диете. Болезни тогда, очевидно, в соответствии со степенью развития врачебной науки, были более просты…» (149; 18). Но «простые» болезни, вроде обычной простуды, все же иногда поддавались домашним способам лечения. Вот как лечили более страшные заболевания, причина которых была еще неизвестна: «Не знаю, как в то время лечили от холеры в других домах, но наш доктор, между прочим, практиковал у нас такой способ: из постели вынимали перины и подушки, а больного, обернутого в одну простыню, клали на раму кровати, затянутую грубым полотном. Сверху больного укрывали множеством нагретых одеял и перин, в ноги и по бокам его клали бутылки с кипятком, крепко закупоренные и обернутые в тряпки, а под кроватью, то есть под полотном рамы кровати, в огромном медном тазу лежал раскаленный кирпич, который то и дело поливали кипящей водою с уксусом. Таким образом, больной вдыхал горячий уксусный пар, который вместе с теплыми покрышками должен был согревать его холодеющее тело» (25; 107–108).

Естественно, что при острой нехватке врачей (и относительной дороговизне их для малоимущих горожан) и больниц, а также и вполне обоснованном недоверии к ним, огромную роль, особенно среди простого люда, играли разного рода знахари. Писатель Н. А. Лейкин, выходец из мелкого петербургского купечества, фактически мещанства, вспоминал свое детство в 40 – 50-х гг. «Лавочник-старик… был очень популярным в Ямском рынке и в самой Ямской. Он лечил глаза, употребляя какую-то примочку собственного изделия, и заговаривал зубную боль, давая проглатывать бумажку с написанными им таинственными словами, которые читать не позволял. Помню, что к нему обращалась за помощью наша прислуга и некоторые из наших родственников и, как рассказывали, получали исцеление. Носили к нему и детей с гноящимися глазами и трудно прорезывающимися зубами. Детям опять давалась та же примочка для глаз, а для скорого выхождения зубов вешалась на шею какая-то ладанка. Ладанки эти мать моя называла симпатическим средством и говорила, что в них положены «рачьи жернова», что секрет этого лечения передается у лавочника из рода в род. Лечил он даром и только требовал, чтобы была поставлена свечка Петру и Павлу, так как сам он носил имя Петра. Свечка тогда была необременительна, потому что в церквах продавались свечки желтого воска даже за копейку. Нянька моя, Клавдия, крестьянская девушка-ярославка, очень часто лечившаяся у него от зубной боли, говорила, что лечение он знает по «черным книгам», которые читает, что читать эти книги – великий грех, так как нужно это делать ночью при свечке из человечьего сала…

Вообще, когда я был ребенком, знахарей-лекарей, подобных купцу Любимову, было много в Петербурге. Лечил от разных болезней сторож Владимирской церкви, давая пить какой-то настой трав на водке, лечили странницы-богомолки, переходя из дома в дом, лампадным маслом с камешком и стружками от мощей, спрыскивали водой с семи углей из семи печей «от сглазу». Лечил будочник… Он лечил от вередов и ломоты «снадобьем», которое сам составлял и давал в виде мази… Помню, что большую практику медицинскую имел коновал в Ямской. Про него говорили, что он – настоящий скрипинский коновал и лучше всякого доктора. Лечил он заговорами, натирал больное место пациента лошадиной дугой, отворял жильную кровь, накидывал горшки и банки, а также снабжал и лекарством, которое сам приготовлял. Прием этих лекарств сопровождался обрядами, и мне кажется теперь, что эти-то обряды темным людям и нравились. Так, перед тем, как принять лекарство, нужно было продеть его между спиц колеса трижды, пить из берестяного стакана, пить на заре, наливать непременно левой рукой, стоять при этом не на полу, а на земле, и т. п.

Успех знахарей того времени я объясняю малочисленностью врачей, почти полным отсутствием амбулаторий и плохой славой, которой пользовались тогдашние больницы. Простого человека в больницу можно было отправить только силой. Ходили рассказы в народе, что в больницах немцы-лекаря морят голодом (диета), сажают в кипяток (ванна), потрошат кишки. Поэтому простой народ и предпочитал лечиться у знахарей в банях растиранием мазями, правлением костей, накладыванием банок и горшков. В банях всегда были цирюльники, занимавшиеся кровопусканием всех родов и вообще лечением, а иногда проделывали это и простые мужики-парильщики, а в женских банях – бабки-сторожихи. Больной прислуге стоило только намекнуть о больнице, как она бросалась в ноги и умоляла не отправлять ее в больницу. Помню, что кровь бросать, банки себе ставить и сухие горшки накидывать очень многим из лиц того времени, которых я знавал, очень нравилось. При каком-либо нездоровье говорили, что это «кровь нудит», «кровь наружу просится», «кровь в вереда пошла», – шли к цирюльнику и бросали себе жильную кровь ‹…›