Финита ля комедиа - Ирина Мельникова

Так что Сергей оказался всего лишь жертвой собственного легкомыслия.

— Значит, все подозрения в том, что именно он убил Раису Ивановну, с него снимаются? — обрадовался Зараев.

— Да, он был всего лишь статистом в этом спектакле, вернее, водевиле с переодеванием, который так любит наша публика, — произнес Тартищев с иронией и посмотрел на Турумина. — Кажется, так вы, Юрий Борисович, изволили выразиться по поводу вкусов североеланского зрителя?

Тот закатил глаза и с выражением комического ужаса на лице развел руками. Начальник сыскной полиции усмехнулся и взял под козырек:

— Имею честь, господа! — и вышел за дверь.

Турумин молча вылил остатки коньяка в стоящий рядом стакан, залпом выпил его и выругался. А Зараев подошел к окну, проводил взглядом коляску Тартищева и повернулся к режиссеру:

— И как теперь объяснишь, что эта дребедень оказалась в руках у легавых?

— Фу-у, Геннадий, как пошло! — скривился презрительно Турумин, но рука его, сжимавшая стакан, заметно дрогнула…

Федор Михайлович в это время уже отъехал достаточно далеко от театра и как раз предавался размышлениям, где ему лучше пообедать…

— Господин Тартищев? — очень знакомый голос отвлек его от созерцания дна тарелки, в которой осталось на пару ложек селянки, не больше. Он поднял глаза и чуть не выразился по матушке, узрев знакомую физиономию Максима Желтовского. Но репортер смотрел не по обыкновению смущенно, без тени былой развязности. — Разрешите присесть за ваш стол? — кивнул он на свободный стул. Сраженный необыкновенной учтивостью газетчика, Тартищев не нашелся, что ответить, и лишь молча кивнул в ответ. — Благодарю вас! — продолжал поражать его манерами Желтовский. — Я не решился подойти к вам раньше, когда вы только принялись за обед. — Он положил обе ладони на стол и пошевелил пальцами. Блеснули на указательном пальце перстень с черным камнем и золотая запонка в рукаве.

Журналист, как всегда, одет был с особым, присущим только ему, шиком, что неизменно поражало Тартищева. Кому как не ему было знать, в каких переделках случалось бывать Желтку, лихому и отчаянно смелому репортеру дешевой газетенки. Пожалуй, довольно высокий тираж «Взора» только и держался на его репортажах и статейках, которые всякий раз изрядно загружали работой и редакторов, и цензоров, но позволили автору стать местной знаменитостью.

— Федор Михайлович! Если вас не затруднит, — Желтовский неожиданно нервно дернул щекой и сжал ладони в кулаки так, что побелели костяшки пальцев, — мне надо с вами серьезно поговорить!

Тартищев отодвинул от себя тарелку, тщательно вытер губы и усы салфеткой и выразительно посмотрел на Желтовского.

— Надеюсь, милейший, вас замучила совесть и вы решили объясниться по поводу той галиматьи, что пропечатали на днях в своей газетенке?

— Нет, я… — Желтовский неожиданно покраснел и виновато посмотрел на Тартищева. — Простите, Федор Михайлович! Но галиматьи я как раз не печатаю!

— Что ж, на нет и суда нет, — произнес сухо Тартищев. — Мы разговариваем с вами на разных языках.

И вас мало заботит, что вы выставили меня в неприглядном свете. Надо ж было додуматься собственные бредни выдать за мои! Ваши дешевые трюки, Желтовский, мне изрядно надоели! И я не намерен беседовать с вами даже на серьезные темы. Все равно все извратите, поставите с ног на уши… Идите, Желтовский, я хочу спокойно выпить чаю!

— У меня личное дело, — произнес совсем тихо репортер, разглядывая пристально собственные ногти. — Вы не можете отказать!

— А по личным делам я принимаю по четвергам, с шестнадцати часов пополудни до двадцати вечера. Прошу в канцелярию! Запись на прием за месяц!

Губы Желтовского сжались в тонкую полоску, а щеки покраснели. Но тем не менее он вновь крайне вежливо обратился к Тартищеву вздрагивающим от едва сдерживаемой ярости голосом:

— А если я назову имя человека, который знает убийцу актрис, вы согласитесь выслушать меня?

Тартищев поднял на него тяжелый взгляд. Газетчик смотрел на него без тени страха и подобострастия. Похоже, не врет. Но отчего так волнуется? И почему вдруг решил обратиться к нему, начальнику уголовного сыска?

Или дело и впрямь серьезное, если Желток пренебрег своими принципами и обратился за помощью в полицию?

Эти мысли пронеслись в голове Федора Михайловича за те доли секунды, в которые он изучал лицо репортера — красивое, еще по-мальчишески щекастое, не потревоженное пороками и излишествами. Острый взгляд темных глаз, широкие скулы и лоб, жесткая линия губ и крепкий подбородок. Несомненно, волчонок грозился вырасти в матерого волчару, с которым вскоре будет трудно сладить…

Тартищев отвел взгляд и сделал вид, что раздумывает, постукивая пальцами по табакерке, которую извлек из кармана. По правде, особой злости к репортеру он не испытывал, потому что оба делали свое дело всеми доступными и дозволенными, а случалось, и не совсем дозволенными приемами и способами. И зачастую балансировали на грани закона… Но он бы не стал разговаривать с Желтком, если б узнал, что тот эту грань перешагнул.

— Не торгуйся! — проворчал, наконец, Тартищев. — Не на ярмарке! — И щелкнул пальцами, подзывая шустрого мальчонку в белом фартуке и колпаке, помощника полового. — Подай два чая и пирожных! — И, глянув на Желтовского, усмехнулся. — Я привык платить за информацию. Надеюсь, она не слишком протухла?

Глава 19

— Вы Любку-Гусара знаете? — спросил Желтовский, проводив взглядом мальчика-полового, мгновенно выполнившего заказ.

— Положим, знаю, — кивнул головой Тартищев и отхлебнул чаю. — Бывшая певичка варьете. Не гнушалась и дополнительными заработками. Я имею в виду древнейшую профессию, так сказать. Сейчас вроде остепенилась.

— Не вроде, а вправду остепенилась, — Желтовский с некоторым вызовом посмотрел на Тартищева. — На пару с подругой, компаньонкой другими словами, они открыли небольшой шляпный магазин в десяти шагах от почтамта. Шляпки-сумочки всякие продают, перчатки, веера, шарфики, зонтики… Словом, разную дамскую мелочь. Не жируют, но на жизнь хватает.

— Вы считаете, что этим Любка мне очень интересна? — вежливо, но с явным ехидством справился Тартищев. — Мне кажется, это не столь важно в нашем разговоре.

— Я вас понимаю, — нахмурился Желтовский, — но постарайтесь меня не перебивать, если хотите, чтобы я быстрее добрался до сути.

Тартищев хмыкнул, но промолчал. А Желтовский продолжал свой рассказ, не отводя взгляда от чашки с чаем, которую он крутил в ладонях, все еще не сделав ни единого глотка.

— Недавно, с полгода всего, у Любки появился кавалер, по ее словам, намного старше ее, но с серьезными намерениями. Вроде даже зовет ее замуж. — Желтовский поднял глаза на Тартищева. Начальник сыскной полиции смотрел на него жестко и мрачно, но уже не поторапливал. — Но сама Любка меня интересует постольку, поскольку у нее есть младшая сестра. Любка очень ее любит, пылинке не дает на нее осесть. К слову, Наташа ни сном, ни духом не знает о прежних занятиях сестры. У них десять лет разницы, родители рано умерли, и Любка занялась древним промыслом, сами понимаете, не от хорошей жизни. — Желтовский сделал пару торопливых глотков. Тартищев молча пододвинул ему тарелочку с пирожными. Репортер поблагодарил его кивком, но пирожное не взял. А заговорил снова:

— Наташа училась на модистку и сейчас работает в ателье мадам Сезан. Хозяйка ее очень ценит и, несмотря на молодость, установила ей высокое жалованье. Так что часть денег, которые девушки вложили в магазин, принадлежит Наташе.

— Откуда такие детали? — усмехнулся Тартищев. — Сдается мне, у вас там свой интерес?

Желтовский посмотрел на него исподлобья и сделал еще несколько глотков, по-прежнему не притронувшись к пирожному.

— Вы правы, — ответил он сухо, — у меня есть свой интерес. С Любкой я познакомился пару лет назад, когда писал о местной богеме. Любка-Гусар была одной из ярких ее представительниц и вполне оправдывала свою кличку — бесшабашная, заводная, совершенно лишенная меркантильных интересов и на первый взгляд абсолютно без царя в голове. Мы с ней быстро подружились. Она снабжала меня контрамарками на все представления варьете. У них, знаете ли, хороший стол, так что мы частенько с друзьями туда захаживали. И представьте, каково было мое удивление, когда я узнал, что у этой размалеванной и весьма вульгарной девицы есть сестра — совершенно неиспорченное, неискушенное создание, очаровательное и умненькое… Любка всячески ее оберегает и не знакомит со своими приятелями. Даже квартиру ей отдельную снимает, чтобы Наташа не узнала об ее подлинных занятиях.

— Насколько я понимаю, вы испытываете к Наташе теплые чувства и озабочены ее судьбой не меньше, чем сама Любка? Но при чем тут убийца, которым вы меня заинтриговали вначале? — полюбопытствовал Тартищев.