Правосудие любой ценой - Александр Золотько

Проблема была в том, что часть Ночлежки – кладбища возле церкви отца Варфоломея – занимали старые еврейские могилы. И не так давно появившаяся в городе компания тинейджеров, именующих себя нацистами, повадилась малевать на надгробьях свастики. Отец Варфоломей на первый раз просто поговорил с бритоголовыми придурками, но те сделали удивленные глаза – Мы? Когда? Кто видел?

Можно было пожаловаться в милицию или тому же Юрке Гринчуку, но батюшка был человеком принципов. Свои проблемы он привык решать сам. Официальное разбирательство неминуемо должно было привлечь внимание прессы, стать причиной криков о вспышке юдофобии и стало бы рекламой для бритоголовых оболтусов. А еще, не дай Бог, приперся бы какой-нибудь еврейский деятель и стал бы требовать огородить могилы, создать отдельное еврейское кладбище…

Отец Варфоломей, как каждый славянин, где-то в глубине душе был антисемитом. Не в том смысле, что готов был устраивать погромы, но вот разговоры о богоизбранном народе, единственном пострадавшем во время второй мировой войны, вызывали у отца Варфоломея чувство смутной досады. Но могилы находились под его, отца Варфоломея, защитой. Посему…

Драться священнику, в принципе, не прилично, но если оказаться на месте шабаша вовремя, подумал отец Варфоломей, и правильно сделать замечание резвящимся дуракам, то защищаться священнику не просто можно, но и должно. Тем более что нарушать заповедь «Не убий», отец Варфоломей не собирался.

Часикам к восьми вечера батюшка переоделся в спортивный костюм и, опираясь на недавно приобретенную самшитовую палочку, отправился прогуляться на еврейскую часть Ночлежки.

К половине девятого туда прибыли городские нацисты – все тридцать человек. Пересчитав их, батюшка опечалился, но от своего намерения не отказался. Тридцать так тридцать, тем более что после двух-трех переломанных рук, как подсказывал батюшке жизненный опыт, желание у компаний драться обычно пропадает.

Нацисты гурьбой направились к забору кладбища, отец Варфоломей решил подождать посетителей на другой стороне ограды. Все были сосредоточены настолько, что не обратили внимания на грузовик с тентом, стоявший в стороне. И вот когда нацисты стали взбираться на кладбищенскую ограду, подсаживая друг друга, грузовик вдруг включил фары, и из полумрака за ними появились странные фигуры.

– Менты! – сгоряча крикнул один из тинейджеров, но через несколько секунд стало понятно, что это не представители славных и даже в чем-то родных правоохранительных органов.

Нет, менты могут дать в зубы и в выражениях тоже не стесняются, но в зубы они бьют не «шмайссерами» и ругаются все больше по-русски. Во всяком случае, «русише швайн» и «хенде хох» менты используют редко.

Ошалелых от неожиданности городских нацистов быстро построили вдоль кладбищенской стены. Двух или трех пришлось прислонить, чтобы не упали. Эсэсовцы построились цепочкой напротив них. Это даже напомнило батюшке картину о расстреле коммунаров у стены кладбища в Париже.

Отец Варфоломей замер, пытаясь рассмотреть лица нападавших, но в сумерках ясно были видны только каски и автоматы.

Предводитель городских нацистов попытался найти общий язык с неизвестно откуда взявшимися автоматчиками. Обдумать свои поступки Ганс Овечкин не успел, поэтому просто выбросил вперед руку и заорал «Хайль Гитлер!». Его соратники подхватить крик не успели, потому что Ганс получил сапогом в причинное место и упал.

– Ты есть словьянский сволотщь, – сообщил офицер. – Ты есть позорить неметский зольдат и арийский раса. Ви фсе есть позорить, и я вас буду убивать.

Офицер отдал команду солдатам, солдаты начали хватать выстроенных городских, совсем утративших способность соображать, нацистов и забрасывать их под тент грузовика.

Отец Варфоломей поначалу хотел честно вмешаться, но потом, разобрав, что именно выкрикивает эсэсовский офицер, успокоился. Офицер явно изучал язык по советским фильмам о войне.

Грянула запись «Рамштайна», и грузовик уехал.

Под утро три десятка совершенно голых парней были остановлены на загородной дороге милицейским патрулем. Парни что-то попытались рассказать патрульным о сволочах-фашистах, о том, что эти самые проклятые фрицы, нацисты недобитые, вывезли их в поле и заставили рыть могилу. Потом загнали всех в яму, заставили раздеться и помочились, суки, на головы, казалось бы, идейных наследников. А потом уехали.

Первое, что сделали подмоченные нацисты, это простыми движениями рук и ног выразили свое отношение к бывшему фюреру, Гансу Овечкину. Ганс, в миру – Григорий, критику бывших соратников принял стоически.

Возбуждать дело по поводу нападения эсэсовцев на нацистов не стали.

Отец Варфоломей перезвонил Гринчуку на мобильник, тот переадресовал его Графу, а Граф, как мог, оправдывался перед священником, доказывая, что его сценарий перековки поклонников фюрера куда более действенный, чем просто мордобой. Батюшка, подумав, не мог не согласиться.

Как не мог не согласиться с Полковником Владимир Родионыч, беседуя где-то в начале мая. Разговор зашел об уехавшем Гринчуке, потом плавно перешел на оставшегося Братка, и Полковник сказал, что прапорщик, на удивление, работает четко и эффективно. Вместе с Баевым он вытряс-таки из Махмутова-младшего откуда и как появляется наркота у золотой молодежи. Затем дожал участкового, который все никак не мог обеспечить порядка возле гимназии. Потом отшил пару шулеров, которые повадились чистить гимназистов. И в течение нескольких часов нашел шестнадцатилетнюю девочку из благополучной семьи, рванувшей вслед за цыганской звездой кочевой вместе с одним из многочисленных племянников цыганского барона. Девчонка была без особых потерь возвращена в семью, барон принес свои извинения и передал привет Михаилу, а племянника долго и тщательно учили не втягивать барона в опасные мероприятия. И не огорчать таких уважаемых людей, как Михаил, Гринчук и Браток.

– Есть у Братка даже какой-то шик, – сказал Полковник. – Стиль. Что-то исконно-народное, такое посконное и домотканое. Знаете, раньше в деревнях, когда хотели разобраться с кем-то быстро и, по возможности, без последствий, то накрывали беднягу мокрым полотном и били оглоблей. Знатоки утверждают, что в этом случае синяков не оставались.

– Ему было, у кого учиться, – вернул разговор на интересующую его тему Владимир Родионыч. – Девять месяцев близкого общения с Гринчуком – это обязательно наложит свой отпечаток на человека. Даже если он не так талантлив, как Браток. Что, кстати, у Гринчука?

– Ну… – протянул Полковник. – У Гринчука, как я понимаю, все нормально. Он с Михаилом и Ириной…

– Это какой Ириной? – уточнил Владимир Родионыч. – Из Крыс?

– Из бомжей, – кивнул Полковник. – Из тех, что подобрали тогда Михаила. После того, как погиб ее муж, защищая Михаила, Ирина старается от парня не отходить. Особенно после того, как у того начались эти приступы…

– А что, кстати, с приступами?

– Не знаю. По понятным причинам, я не могу навесить на Гринчука наружку.

– Пытались?

– Два рыбака неподалеку от его дома в лесу были встречены Юрием Ивановичем. Он их даже не бил, просто предупредил, что следующий раз рыбакам понадобится для эвакуации санитарный транспорт. Рыбаки, к счастью для себя, спорить не стали, – Полковник развел руками и виновато улыбнулся. – Пока мне точно известно, что Гринчук возил, как и обещал, Михаила в столицу и оплачивал консультации нескольких светил.

– Результат?

– Какой результат? Было просто обследование, не мог же Гринчук рассказывать об операции вооруженных сил по созданию суперсолдата. В дурдом отправили бы обоих.

– Попытались бы отправить, – поправил Владимир Родионыч.

Полковник не стал развивать эту мысль. Он откашлялся и допил остывший уже чай.

– Попросить, чтобы Инга принесла еще? – спросил Владимир Родионыч.

Полковник покачал головой.

– Он Инге не звонил? – спросил Полковник.

– Откуда я знаю? Я ее телефонных разговоров не прослушиваю. А то, что она весь этот месяц нервничает, – это не обязательно вызвано молчанием Гринчука, – Владимир Родионыч пробарабанил какую-то мелодию пальцами по крышке стала. – Хотя…

Взял в руки карандаш, покрутил его в руках и бросил его на стол.

– Так ломается грифель, – с осуждением сказал Полковник. – Трескается внутри и постоянно потом выпадает, сколько не точи.

– Послушайте, – сварливо произнес Владимир Родионыч, – почему это так выходит – уже больше месяца, как Гринчук уехал. Пропал в своих лесах. Но мы до сих пор неизменно возвращаемся к его персоне в наших разговорах. И в наших мыслях тоже.

– Почему вы о нем думаете, – ответил Полковник, – не знаю. А я… Меня, как, впрочем, и всегда, раздражает то, что я не могу понять причин действий Гринчука. И постоянно чувствую подвох. Даже здесь. Казалось бы – струсил, уехал. Молодец. Собрался даже жениться. Пока неудачно, но мне он клялся при прощании, что пригласит на свадьбу где-то в июле. Что еще он может задумать и, главное, провернуть из своего прекрасного далека? Что?