Приношение Гермесу - Глеб Бутузов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Безумец!» – сказал Пилат, выслушав отчёт о казни, «почему-то гримасничая. Под левым глазом у него задёргалась жилка, – умирать от ожогов солнца…» Пилату были хорошо знакомы эти ожоги, хотя, вероятно, и не в столь буквальном выражении.
Дневное светило, сердце биологического существования, в рассматриваемом произведении предстаёт безжалостным и безразличным символом материального мира, мельничным жерновом, перемалывающим человеческие судьбы и надежды в белёсую муку времени. Оно не способно услышать ни мольбу, ни проклятия; однако, проклятия (и клятвы)[92] – хорошо слышит другая сила, чьи кони топчут землю дважды в году.
«Нет, погодите… Я знаю, на что иду. Но иду на всё из-за него, потому что ни на что в мире больше надежды у меня нет. Но я хочу вам сказать, что, если вы меня погубите, вам будет стыдно! Да, стыдно! Я погибаю из-за любви! – и, стукнув себя в грудь, Маргарита глянула на солнце».
Ни у мастера, ни у Маргариты нет больше надежды в мире, освящаемом этим светилом, под которым, как известно, «нет ничего нового».[93] За две тысячи лет так и не сбылись надежды бродячего философа на то, что «человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл» (хотя, вероятно, автор козлиного пергамента действительно неверно записывал), правители не стали лучше и милосерднее, а предатели не стали менее искусны в своём ремесле. Солнечная реальность материального существования слепа, она по-прежнему с одинаковым безразличием жжёт и философов, и разбойников, и их неприкаянных судей. Но есть, есть в ней лунная дорога…
«Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчётливо была видна в высоте полная луна, но ещё не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему». Такова картина, представшая перед глазами Михаила Александровича Берлиоза, когда он пробудился от чар одного мастера-рассказчика на скамейке у Патриарших прудов. Именно эта полная луна станет последним воспоминанием обречённого редактора, в её серебряном свете осуществятся надежды героев романа, будут наказаны те, кто заслуживает наказания, и научатся видеть те, кто был до этого слеп.
Наблюдатель, которому посчастливилось стать последним собеседником мастера – Иван Понырев, – видел своего безымянного друга исключительно в свете луны. Мастер посещает своего соседа по этажу только в сопровождении этого светила, он словно не может существовать без него, как созданные Океаном «гости» из Соляриса Станислава Лема не могут существовать без тех, чьё сознание их породило. «Вот лето идёт к нам, на балконе завьётся плющ, как обещает Прасковья Фёдоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла!.. Мне пора», – говорит мастер и покидает Иванушку. Во время ночных посещений трижды романтический герой ведёт свои рассказы, «широко открытыми глазами» глядя на сияющий диск ночного светила. Даже повинуясь воле Воланда, удовлетворяющего просьбу Маргариты «вернуть ей любовника», мастер появляется в свете полнолуния: «Тут в комнату ворвался ветер, так что пламя свечей в канделябрах легло, тяжёлая занавеска на окне отодвинулась, распахнулось окно, и в далёкой высоте открылась полная, но не утренняя, а полночная луна. От подоконника на пол лёг зеленоватый платок ночного света, и в нём появился ночной Иванушкин гость, называющий себя мастером. Он был в своём больничном одеянии – в халате, туфлях и чёрной шапочке, с которой не расставался. Небритое лицо его дёргалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него». Это странное порождение лунной пены при появлении в спальне сатаны повторяет слова своего персонажа:
«И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги…»
Именно эту фразу произносит Пилат, когда его сладкий сон о лунной дороге прерывает пляшущий свет факела кентуриона Марка Крысобоя. Нет никаких сомнений в том, что прокуратор имел в виду своих римских богов – тех самых, что «залила» опустившаяся с неба бездна в момент казни Иешуа. Каких же богов поминает мастер, «заломив руки» и «обращаясь к далёкой луне»? Вряд ли будет выглядеть остроумным предположение о том, что речь идёт о христианской Троице.
«Ты знаешь, – говорила Маргарита, [обращаясь к мастеру] – как раз когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне всё время не дают покоя…»
Быть может, печаль Арсинои пробивается сквозь толщу времён и тревожит потерянную душу Маргариты? Страсть древней царицы, чей дух сказал на прощание влюблённому в неё поэту «с невыразимой скорбью»: «Твой Бог – хозяин мира, Magnus Opifex Mundi!.. Мы вкушаем наши последние радости…»[94] Для главных героев романа о мастере эти радости также были недолгими. Когда, наконец, зашла сияющая луна сбывшихся надежд (ведь «праздничную полночь приятно немного задержать»), и влюблённые отправились в свой укромный подвал, не прошло и суток, как их уединение нарушил Азазелло. На этот раз он явился, чтобы выполнить свои прямые обязанности и забрать порученные ему души с поверхности планеты. И вот зашло солнце Субботы, и настала тьма Воскресения. Свита Эллекена отправилась в своё бесконечно повторяющееся путешествие; «когда же навстречу им из-за края леса начала выходить багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах колдовская нестойкая одежда». В свете кровавой луны мы видим истинные лица героев – рыцаря Раймонда, оруженосца Квена, демона Азазела; Воланда, чей конь оказался «глыбой мрака», а повод – «лунными цепочками»; наконец, мастера, неожиданно длинные волосы коего «белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру» (странное сходство с некоторыми портретами Калиостро)… Исчезли обманы дневного освещения, солнечного жара, из-за которого у Михаила Александровича Берлиоза «едва удар не сделался», когда он увидел «соткавшегося из воздуха» графа Тулузского в «жокейском картузике» и «кургузом пиджачке». Луна холодна и точна, она рисует картины, кои не сотрутся в памяти ни у тех, кто их видел, ни у тех, кому о них рассказали. «Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчётливо был виден каждый ремешок сандалии», – такова лунная гравюра, на которой увековечен зарезанный Иуда. А вот и ключевая фраза, как всегда у Булгакова саркастичная и неприметная: «На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что… [Воланд] стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу». Конечно, какая шпага у князя тьмы –
