Атлантический дневник (сборник) - Алексей Цветков

Автор трактата «Путь к пониманию» отвергает все эти решения. Согласно его заключению, обусловленные вещи существуют затем, чтобы через их посредство бытие пришло к пониманию самого себя. Каждый из нас может быть случаен, но все вместе мы необходимы как орудие самопознания Вселенной – или, в других терминах, Бога.

Впрочем, пора покинуть заоблачные высоты философии и вернуться к детективному сюжету. В поисках ключа к личности автора в самом тексте Джеймс Райерсон обратился за помощью к знаменитому литературному сыщику Доналду Фостеру, профессору колледжа Вассар. Фостер прославился тем, что сумел определить личность автора нашумевшего несколько лет назад анонимного романа «Первичные цвета», а также доказать, что автором одного недавно обнаруженного стихотворения является Шекспир. Но в случае «Пути к пониманию» даже Фостер оказался бессилен. Впрочем, он дал Райерсону одну возможную зацепку: слово kindmates, по-русски приблизительно «родственники», употребляемое в «Пути к пониманию», отсутствует в Большом Оксфордском словаре и, насколько известно самому Фостеру, встречается только в лексике Марка Джонстона, декана философского факультета Принстонского университета.

Таким образом, круг подозреваемых сузился: следовало исключить самого Джонстона, а затем искать среди его учеников. Пройдя по этой цепочке, Райерсон вышел наконец на Марка Сэндерса, который раньше поставил его в тупик. Нашелся он недалеко – это оказался предприниматель, живущий в том же Принстоне. Райерсон позвонил ему и представился как человек, собирающий материалы об институте А. М. Мониуса. Сэндерс попросил перезвонить ему на следующий день, но уже через час, видимо решив, что разоблачен, прислал Райерсону сообщение по электронной почте, в котором признался, что именно он и есть А. М. Мониус. Он просил Райерсона не разглашать его имени, но Райерсон решил иначе – в конечном счете потому, что его задача была прямо противоположной.

Не на все вопросы нашлись ответы, но статью пора было отдавать в редакцию, и Райерсон свернул дальнейшее расследование. Впрочем, вот что он сам пишет по этому поводу.

Вполне возможно, что было и что-то другое, что удержало меня от продолжения расследования. Не подлежит сомнению, что моя информация о Марке Сэндерсе содержала достаточно манящих противоречий для того, чтобы продолжить ее сбор. Передо мной был человек, который хотел принять участие в ученых дебатах на правах философа, но который принял это участие столь эксцентричным образом, что оказался совершенно непохожим на всех философов, какие были до него. Это был независимый мыслитель, питавший такую неприязнь к своим коллегам-профессионалам, что он утопил их в деньгах. И он хотел войти в постпозитивистский мир современной метафизики, сохранив при этом мистические украшения и аксессуары величественных провидцев прошлого, столь эффективно высмеянные позитивистами…

Однако тайна института А. М. Мониуса стала казаться слишком человеческой после того, как загадка была разгадана. Начинаешь вновь тосковать по какому-то чувству таинственности вместо сухой действительности мирских побуждений, конфузов и гордыни.

Я заглядываю иногда на сайт теперь уже разоблаченного института и гадаю, стоит ли выкладывать восемнадцать с полтиной за трактат, который не сулит легкого чтения и из которого я уже вряд ли узнаю что-то новое. В отличие от науки, которая обычно решает частные проблемы коллективным натиском, метафизика – это всегда нечто вроде штурма вечности в одиночку, неизбежно обреченного на поражение. Но я не могу не думать, что же подвигло этого человека, столь преуспевшего в жизни, потратить, по его собственному признанию, почти тридцать лет на безуспешную попытку вырвать у Вселенной ее главную тайну. Теперь на сайте появилась рубрика «Об авторе», где Сэндерс без тени досады упоминает о том, как его разоблачил дотошный журналист, а также сообщает, что намерен переехать во Флоренцию и жить там ближайшие два года вместе с женой и двенадцатилетним сыном. Есть в этом какая-то грустная окончательность и бесповоротность, и мне мерещится, что вместе с ним удаляется на покой среди тосканских холмов вся усмиренная гордыня цивилизации.

ДНИ ГНЕВА

Теперь мы точно знаем, когда и чем началось тысячелетие.

В десять утра, то есть уже в одиннадцать по восточному времени, я сел в Миннеаполисе в прокатную машину, нажал кнопку радио и впервые все услышал. В городе уже объявили частичную эвакуацию: собственной высотной башни, одноименной нью-йоркским близнецам, федеральных учреждений и самого крупного в США розничного торгового комплекса. Прямо перед кольцевой дорогой возникла пробка и продолжалась четыре часа, без поблажек и способов побега, потому что все съезды были тоже забиты. Люди в соседних машинах сидели молча, с отвлеченными лицами радиослушателей, или выбивали пальцами чечетку на клавиатуре сотовых телефонов. Полчаса спустя пожилой человек из бежевого «доджа» прямо передо мной вышел на обочину, опустился на колени и стал молиться. К нему присоединилась супружеская пара из микроавтобуса.

Поначалу то, что я услышал, показалось мне галлюцинацией или грубым массовым розыгрышем, вроде классической «Войны миров» Орсона Уэллса, – вопреки очевидности, потому что голоса ведущих Национального публичного радио были слишком хорошо знакомы, и ничего подобного от них ожидать не приходилось. Через пять минут стена мысленного сопротивления рухнула, и я с трудом подавил тошноту. Все было чистой правдой: четвертый самолет совершал свой предсмертный разворот над Пенсильванией.

Некоторое время ведущий шоу вел беседу с радикальным профессором из Калифорнии, который утверждал, что Америка получает по заслугам. Слушатели, звонившие в студию, задыхались от отчаяния и ненависти, и я не мог не разделить и то, и другое, но все же краем сознания понимал, что этот бессовестный болтун олицетворяет собой ту невероятную свободу, которая была главной мишенью неведомых убийц и которую нам теперь предстоит защищать. В день, когда мы больше не услышим в Америке оскорбительных и кощунственных наветов, мы поймем, что рухнуло нечто гораздо большее, чем две башни и треть Пентагона, и что столетия пролетели напрасно. Мы поймем, что поражены в самое сердце.

Вечером в мотеле в О-Клер я впервые увидел апокалипсис воочию, и увиденное ничем не отличалось от того, что я десятикратно услышал и вообразил с голоса диктора по дороге. Ведущий NBC Питер Дженнингз сидел перед экраном после 12-часовой вахты, словно наркотическая сомнамбула, дирижируя капеллой репортеров и комментаторов, без пиджака и в сбившемся набок галстуке, подхватывая в воздухе медленные ускользающие слова. Ему, как и другим журналистам, в этот день выпала самая длинная смена, профессиональный триумф, зенит всей карьеры. Журналистам выпадает повод отличиться тогда, когда всем остальным лучше бы обойтись без этого повода.

Я заснул с дистанционным пультом на одеяле, а когда наутро открыл глаза, на экране по-прежнему полыхала многотысячная смерть, и этажи растворялись в воздухе, полные истошного и никому не слышного крика: эпиграф эпохи, визитная карточка вечности.

Если оставить в стороне фотографии и плакаты, моя зрительная память не сохранила образа этих башен, хотя я прилетел в Нью-Йорк и жил там всего лишь года через два после их постройки, а затем многократно бывал там в гостях. Памяти не за что было зацепиться на этих безупречных вертикалях.

Фундамент закладывали в 1966 году, а церемония открытия с ленточкой и ножницами, с речами и шампанским состоялась в апреле 1973-го. Автор проекта – Минору Мурасаки, которому поручили втиснуть максимум коммерческой площади в минимум географической. Ньюйоркцы поначалу отнеслись к новой достопримечательности городского ландшафта скорее с насмешкой, чем с гордостью, – их прозвали «последней эрекцией Нельсона Рокфеллера», губернатора штата, известного своим небезразличием к противоположному полу и впоследствии прогремевшего пикантными подробностями скоропостижной смерти. Репутации архитектурного шедевра Международный торговый центр так и не завоевал – подобие любви, как в долгом браке, пришло скорее от привыкания, как это было у парижан с Эйфелевой башней. Эстетическим спасением для нью-йоркских башен стал тот факт, что их было две и они как бы состояли в непрестанном диалоге друг с другом, беседовали о вечности высоко над нашими головами. Вечность обернулась мгновением.

Остались некоторые детали интерьера. Лет 12 или больше назад я прибыл с приятелем на Манхэттен из Нью-Джерси на подземном экспрессе, конечная станция которого располагалась как раз под башнями, – к этому прошедшему времени еще трудно привыкнуть. Уже вечерело, в зале было полупусто, и многие из магазинов, приютившихся в основании небоскребов, постепенно закрывались. У самого выхода я нагнулся и поднял пятидолларовую купюру. Эти пять долларов я вернул пару недель назад сторицей, позвонив в Красный Крест. Я надеюсь, что потерявший был просто случайным прохожим вроде меня и что он сегодня не обидится, что возвращено не вполне по адресу.